Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич Страница 40

А все это, кажется, было недавно:

Сиринги, нарциссы, вино, фимиам.

Дрожит на ветру обнаженная Дафна,

Взывая о помощи к бывшим богам.

Сомневаюсь, чтобы Федор Аристархович отважился посвятить их ей, но ведь Дафна – лавр, та же самая Лаура, а пассажи Аристарха Ивановича по поводу Лауры-Дульсинеи-Альдонсы оба они не могли не помнить. И почему вечно зеленое дерево обнажено? Или подразумевается сама нимфа, уклоняющаяся от любви Аполлона? Или она обнажена враждебным временем, когда взывать приходите я к бывшим богам? Во всяком случае, когда tante Marie читала мне эти строки, голос ее странно дрогнул, что вообще не было ей свойственно. Бесприютный поэт частенько ночевал у них на диване, так что тетушке приходилось спать в одной постели с племянницей. Случалось ему жить у них неделями, если не месяцами, да и в другое время он заходил к ним чуть ли не каждый день. Мария Алексеевна говорила, что для него всегда найдется тарелка супа и кусок хлеба. Я полагаю, она была глубоко уверена, что ходит он к ней. Они вместе росли, она была старше его едва на год, и у нее были все основания ждать от него чего-то, кроме стихов. Но вышло иначе. Однажды Федор Аристархович вошел к ней, держа за руку ее племянницу Веточку и не без некоторого смущения, но твердо попросил у тетушки ее руки, которую уже держал в своей. Тетушка сняла икону со стены и по старинному обычаю их благословила. Думаю, что ни одна жилочка не дрогнула на ее все еще прекрасном лице, но догадываюсь, что творилось в ее сердце. Именно тогда она, наверное, впервые поджала губы, чтобы затянуться папиросой, и с тех пор курила непрерывно, хотя до того времени лишь изредка баловалась табачком.

Федор Аристархович был старше Веточки Горицветовой почти на пятнадцать лет. Жизнь его к тому времени кое-как устроилась не без помощи бывших богов, а почему бы не причислить к богиням княжну Марью Алексевну? Она устроила его в конце концов корректором в издательский отдел все того же картофельного института, где ею слишком дорожили, чтобы ей отказать. Веточка сразу же после школы была принята на работу в картофельный институт лаборанткой. Я знаю о моей матери совсем немного и все равно со слов Марьи Алексевны. Веточка училась в школе прилежно, но без особого увлечения. Тетушка учила ее играть на пианино, но дальше домашнего музицирования дело не пошло. Никакими особыми талантами девочка не отличалась. Она очень любила танцевать и по вечерам бегала на Совиную дачу, где молодежь все-таки танцевала в самое мрачное время. Но у Веточки и в мыслях не было стать, например, балериной, о чем tante Marie в свое время всерьез подумывала. Веточка знала про Комальб, но нисколько не интересовалась идеями коммунистов-альбигойцев. Зато от бабушки Кэт внучка научилась превосходно готовить, в чем, по ее собственному признанию, тетя Маша никогда не могла с ней сравниться. А еще Веточка превосходно, вполне профессионально шила, и у нее было столько заказов от мочаловских дам, что она всерьез подумывала, не отказаться ли от работы в картофельном институте. «У нее было одно призвание – домоводство, – говорила tante Marie не без иронии. – Она была вся домашняя и замуж-то вышла за домочадца, потому что с детства привыкла к нему». До сих пор физически ощущаю длинные темно-русые волосы моей матери, рассыпающиеся по моему лицу Мне они напоминали волосы Девы Марии. Я читал, что и у Христа был такой же цвет волос: винно-ореховый.

Мне не исполнилось трех лет, когда я видел маму в последний раз. Дело в том, что отца арестовали за два месяца до моего рождения. Долго от него не было никаких известий; наконец, года через полтора пришло от него письмо. Федора Аристарховича Фавстова приговорили к ссылке на Енисей. Он жил в глухой деревне неподалеку от тех мест, где в свое время был в ссылке Сталин. Получив письмо от мужа, Веточка немедленно начала собираться к нему. Тетка противилась категорически, но Веточка ничего и слышать не хотела.

– Что же, она так и оставила меня? – спросил я однажды с невольной горечью.

– Это не она, это я оставила тебя себе, – отрезала тетя-мамаша.

Мама хотела непременно взять меня с собой к отцу, который никогда не видел меня. Мама не сомневалась, что везде проживет, в крайнем случае, шитьем. Тетка вырвала меня у нее чуть ли не из рук. Месяца через три от матери пришло письмо. Она действительно отыскала отца, и они кое-как устроились, но после этого письма писем больше не было.

Еще одно неизгладимое воспоминание моего детства: тетя-мамаша увела меня к другой тете, чьи волосы были так похожи на мамины; к тому же они были как будто обсыпаны липовым цветом, хотя липы уже отцвели. Дело было в конце августа. Нечего и говорить, что та другая тетя была Софья Смарагдовна. Она попросила меня непременно называть ее «тетя Софи», а никак не «тетя Соня». «Я не соня, – говорила Софья Смарагдовна. – Я вообще никогда не сплю». Когда-нибудь я попробую пересказать сказки, которые она мне рассказывала, когда тетя Маша ушла домой без меня. 23 августа 1939 года был подписан советско-германский договор, и тетя Маша за меня боялась, боялась, не отнимут ли меня у нее. «Вы помните, что сделали с его дедом, когда подписали договор с Германией двадцать один год назад?» – спросила тетя Маша у тети Софи. «Я все помню», – кивнула та. А писем от моих родителей так и не было. Лишь в 1956 году я узнал, что моего отца расстреляли на третий день после подписания германо-советского договора. «Как дедушку твоего», – обронила Марья Алексевна. А следы моей мамы так и затерялись в Сибири. До самой смерти тетя Маша время от времени принималась вдруг судорожно прибираться в нашем домике, ожидая, не появится ли на пороге ее Веточка.