Царь-девица - Всеволод Соловьев Страница 40

Со времен самозванщины не было в Москве такого смятения, такого ужаса, таких кровавых сцен, как в этот несчастный день 15 мая.

Солнце склонялось к западу, в воздухе начинала носиться вечерняя прохлада; но стрельцы еще не угомонились и продолжали бесчинствовать. Опьяненные вином и кровью, они хозяйничали во дворце, в теремах, в церквах и молельнях, ища Нарышкиных и других бояр, значившихся в списке Милославского. Они шарили по всем углам, тыкали окровавленными копьями своими под святые престолы и жертвенники; забирались в спальни царевен, заглядывали под кровати, перетряхивали перины, рылись в чуланах.

Царица Наталья Кирилловна с Петром заперлась в Грановитой палате; теперь уж вокруг нее никого не было. Все ее защитники и родственники разбежались. Кто спешил как-нибудь ускользнуть из Кремля и спастись в городе, кто попрятался по чуланам, под лестницами. Царевны и царевич Иван собрались в молельне теток Михайловен. Многочисленная прислуга женская со страшными криками бегала от стрельцов, но бунтовщики не обращали внимания на женщин — пока им нужны были только изменники. В одном из дворцовых переходов настигли они убегавшего стольника Федора Петровича Салтыкова, приняли его за брата царицы, Афанасия Нарышкина, и убили, а увидя свою ошибку, ожесточились еще пуще, кинулись в комнату царицы Натальи. Там все было пусто, ни души. Стрельцы под кровать — кто-то копошится.

— Коли! — закричали отчаянные голоса, — наверное, это кто-нибудь из Нарышкиных!

— Пощадите! — раздался писк из-под кровати — не убивайте меня — это я… я…

И быстро, с искаженным от страха лицом к стрельцам выполз безобразный карло, известный во дворце под именем Хомяка.

— Тьфу ты! Чуть было оружие свое об этакую пакость не замарали! — отплюнулись стрельцы.

Но карле было не до обиды теперь — он весь дрожал, как лист, и пищал:.

— Пощадите, отцы родные, не губите!

— Ты чей же? Ведь ты нарышкинский?

— Да, да, Афанасия Кирилловича…

— А, Афанасия! Где же он? Подавай нам его! Куда он скрылся? Наверно знаешь, говори сейчас, не то прощайся с жизнью…

— Да я-то почем знаю, милостивцы? — в ужасе выкатив на них свои косые глаза, произнес карло. «Эх! проговорился! — отчаянно подумал он, — дернула нелегкая!»

— А! не знаешь? так тебе сейчас и карачун. Давайте-ка веревку, братцы, повесим его на гвоздик. Пускай-ка здесь покачается, его ветром обдует!..

Карло встал на колени.

— Милостивцы, пощадите — все скажу… знаю, знаю, где Афанасий Кириллыч, он неподалеку… в сенной церкви Воскресения… под престол хотел забраться, так, верно, там схоронился.

Стрельцы дико и радостно вскрикнули и бросились по указанию Хомяка.

Карло залез снова под кровать и слушал.

Прошло несколько минут; вот он слышит вблизи в переходе страшный крик стрельцов, ругательства, потом другой отчаянный, знакомый ему голос. Этот голос только раз один крикнул: «Помогите!» — и даже не докончив это слово, замер.

«Порешили боярина. Царствие тебе небесное, Афанасий Кириллович», — подумал карло и перекрестился.

И не вспомнилось ему, как он, заморенный голодом и холодом, был взят Афанасием Кирилловичем, обогрет и накормлен, как с тех пор только жирел день ото дня на даровых хлебах боярских.

А в то же время другие полки стрелецкие, видя, что в Кремле теперь немного наживы, что изменники, вероятно, успели скрыться в городе, кинулись по улицам, наводнили всю Москву, врывались во все дома, искали всюду намеченных жертв своих. Кинулись они и в дом одного из Нарышкиных, Ивана Фомича; его имя не значилось у них в списке — человек он был невидный, не занимал никакой важной должности, но он носил ненавистное имя и должен был погибнуть. Вслед за этим Нарышкиным убили и знаменитого старого воеводу князя Ромодановского, боярина Языкова, бывшего любимца царя Федора, которого тоже предал им в руки один из его холопей.

И с каждым часом свирепели стрельцы больше и больше, под конец даже не стали руководиться своим списком, убивали всякого, кто им почему-нибудь не показался.

Каждое убийство возбуждало в стрельцах дикий восторг; они тащили труп несчастного по улицам к Кремлю и обращались к безоружному народу московскому с криками: «Любо ли?»

А народ должен был кричать «любо!» и махать шапками, потому что в противном случае — смерть.

Втащив кого-либо из убитых в Спасские или Никольские ворота, стрельцы выстраивались в ряд перед телом, как будто для почета, и кричали:

— Вот боярин Ромодановский едет! Вот боярин Языков… Вот думный едет! Дайте дорогу!

И это продолжалось вплоть до Красной площади, где тела складывались в кучу.

Но и стрельцы, наконец, утомились и решили отложить преследование Нарышкиных до следующего дня.

Мало-помалу они стали расходиться по слободам своим, дорогою иногда забираясь в боярские или купеческие хоромы и требуя себе угощения.

Вот одна из ватаг стрелецких идет мимо дома Долгоруких.

— А ведь это нашего старого сыча хоромы! — говорят между собою стрельцы. — Пожалуй, еще не знает старый, что мы его сынишку-то угомонили. Разнемогся он, болен, с постели не сходит, зайти разве, понаведаться?

— Зачем не зайти — зайдем, да заодно уже и прощения у него попросим, что Михайлу-то убили… ведь он все же наш начальник.

Они стали стучаться в ворота. Никто не отворил им, так они ворота выломали и всей ватагой нахлынули к князю Юрию. Восьмидесятилетний старик, действительно, еще не знал о смерти своего сына. Он лежал на кровати совсем больной и измученный отчаянием и своим бессилием. Он знал, что страшные дела творятся в городе, знал, что его место там, во дворце, близ царя, которого он защищать должен, а вот он не может шевельнуться…

— Здорово, князь-батюшка! — в пояс поклонились ему вошедшие стрельцы.

Вся кровь кинулась в голову старику. Он хотел было подняться, но бессильно упал опять на подушки, только кулаки его судорожно сжимались, да глаза сверкали.