Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих Страница 4

Как отделил Иван агнцев от козлищ, так по его знаку опричники наиглавнейшие вошли внутрь изгороди и последним из них Малюта Скуратов, после чего ворота захлопнулись. Иван окинул их взглядом тяжелым, и жертв, и палачей, и с высоты престола своего закричал: «Прав ли мой суд и верно ли изменников своих караю?»

— Верно, государь! — раздались дружные крики опричников. — Да погибнут изменники!

— Коли так, то вам, верным, — тут судорога прошла по лицу Ивана, — и казнь вершить!

После этого он замер и в продолжение всей казни, до позднего вечера не сказал больше ни слова. Распоряжался же всем Малюта Скуратов, он приказал вывести главного злодея.

Был им дьяк Иван Висковатый. Вы, наверное, удивляетесь, как и я, когда впервые об этом услышал, но Васька Грязной приоткрыл мне завесу. Скуратов после розыска долгого почти раскопал тайну гибели князя Владимира Андреевича, нашел человека, который яд приготовил, одного из поваров царских, и человека, который его Старицким дал, запугав их перед этим до смерти. Человек этот был младший брат Висковатого, Третьяк, вот только не успел он рассказать, кто его направлял, умер неожиданно на пороге избы пыточной. Были у Малюты подозрения, да не рискнул он их царю Ивану донести. Быть может, и не знал Иван Висковатый о том умысле, но все же виновен был несомненно, хотя бы в том, что смотреть надо лучше за младшим братом. А так как не было за все время правления Ивана преступления более мерзкого и злодейского, чем смерть князя Владимира Андреевича, то и выходил дьяк главным преступником в глазах царя.

Недостойно повел себя Висковатый: вместо того чтобы прощение попросить у народа честного и в грехах своих повиниться, как истинному христианину подобает, — кто из нас безгрешен пред Господом! — он в последнюю минуту закричал о своей невиновности: «Великий государь! Бог свидетель, всегда я тебе верно служил!» Но Иван и бровью не повел. Тогда Висковатый обвел взглядом опричников, нашел Никиту Романовича и выплюнул ему в лицо: «Будьте прокляты, вы, кровопийцы, вместе с вашим царем!» Это были его последние слова. Федька Романов выскочил вперед и ловко усек Висковатому язык, чтобы не болтал лишнего. Дьяка раздели догола, подвесили на цепях, и каждый подходил к нему и отрезал кусочек его извивающегося тела, кто нос, кто ухо, кто губы, кто палец, и такое рвение было у всех, что задние кричали передним, чтобы резали куски поменьше, чтобы и им достало.

Потом пришел черед Фуникова, который во всем следовал за Висковатым. Его привязали к кресту и опрокинули на голову чан с крутым кипятком, а потом чан со студеной водой, и так поливали его, пока не слезла с него вся кожа, как с угря.

Марфе Вяземской измыслили казнь по делам ее колдовским, раздели догола, посадили верхом на натянутую между столбами длинную веревку и прокатили несколько раз из конца в конец с гиканьем и криками: «Такты, ведьма, на шабаши летаешь?!» А потом облили толстый кол уксусом и насадили на него Марфу дымящимся, разверзнутым лоном с криками: «Любо ли тебе? Нашла наконец палку по размеру!»

И продолжалось это до позднего вечера. Уж солнце закатилось, и только свет многочисленных костров и очагов озарял окровавленных опричников, терзающих последних жертв. А Иван сидел наверху на престоле своем и смотрел вниз на сатанинское воинство свое, и опричники под этим взглядом старались показать свое рвение в измышлении новых зверств и боялись лишь отстать от других в творимых гнусностях. А Иван сидел и смотрел — не уклонится ли кто. Ни один не уклонился. С того дня отвратил Иван свое сердце от опричного братства.

* * *

Быть может, именно этого и добивался Малюта Скуратов, измышляя это действо адово. Кто теперь узнает? А если так, то как он смел отнять у Ивана веру в сподвижников его и любовь к друзьям его старым с детских лет и не дать ничего взамен? Если бы хоть я был рядом, я бы утешил племянника своего любимого в горе его, направил бы его к Господу и подарил бы ему надежду. Не жертв и их палачей вверг в геенну огненную презренный Малюта, он сердце Иваново бросил в бездну.

Хоть и отвернулся Иван от опричных своих братьев, но не мог он изгнать их от себя. С кем бы он остался? Не было возле него других людей, да и не знал он других людей с младых его лет. Кто его осудит?

Вернулся царь Иван в слободу к жизни прежней. Рассказывал мне Грязной, что безумства и разгул превысили тогда все, что прежде было, но мне кажется, оттого это происходило, что Иван искал забвения и — не находил.

Тут и свадьба царская подоспела. Об этом еще до бегства нашего говорили, как вы, наверно, помните, но дело это долгое и хлопотное, даже после казни московской полгода минуло, когда первые возки с невестами да родичами их в Слободу по зимникам потянулись. Ехали со всех концов земли Русской, из больших городов и глухих уездов, из земщины и из опричнины. И собралось всего более двух тысяч первейших русских красавиц, знатных и незнатных, даже и купеческих дочерей.

Иван, в противоположность отцу своему и наперекор обычаю, решил сам себе жену выбрать. Ему тогда вдруг показалось, что может он так одиночество свое разрушить, выбрав себе супругу по сердцу. И как ни торопили его Романовы и другие присные, как ни привлекали его взгляд к родственницам своим, но Иван ни одной не выказал наперед своего предпочтения, с каждой сам поговорил, расспросил о родителях, о том, где жила, да что умеет, да чем заниматься любит. Так выбрал он Марфу Собакину, к всеобщему удивлению и разочарованию, потому что ничем она особым не выделялась в ряду других девиц, ни красотой лица, ни дородностью, ни нравом приветливым, ни знатностью. Мне Иван потом признался, что хотел он выбрать себе супругу по сердцу, а выбрал в результате умом. Когда подошла пора последнего выбора, то из шести девиц только у Марфы не нашлось высоких просителей, потому и протянул Иван платок именно ей. Надеялся он, что родня ее многочисленная, не связанная ни с какими родами знатными или в опричнине возвысившимися, станет ему новой опорой. Не жену выбрал — родню. Эх, меня тогда рядом не было! Объяснил бы я ему, что хороша только та жена, которая в соответствии со словами библейскими сердцем к мужу прилепится, забудет ради него и отца родного и особенно мать. А уж для нашего царского дела нет ничего убыточнее родни царицынской, особливо же братьев ее родных, от коих вреда, пакостей и смуты даже больше, чем от наших собственных.

Тут бы я за примерами далеко ходить не стал, тут бы я прямо перстом указал!

Но Ивану по молодости его и недостатку жизненного и книжного опыта все это было неведомо. Он вдруг почувствовал вкус к тому, чтобы дарить и жаловать. Он, конечно, и раньше людей из грязи возвышал, почитай, вся опричнина такая, но все же званиями не разбрасывался, да, честно говоря, и не мог, в этом деле порядок строгий, от предков наших завещанный. Большое нестроение может выйти в державе, если людей не по отчеству жаловать! Это даже брат мой понимал и перед законом смирялся. Скажем, Сильвестра он мог при желании обоюдном митрополитом сделать, а вот возлюбленного своего Алексея Адашева выше окольничего поднять не мог, потому как бояре скорее на плаху бы пошли, чем вместе с Адашевым на равных в Думе боярской сели. Не по Сеньке шапка! Другое дело — родня государева. Отец невесты, Василий Собакин, был немедленно пожалован в бояре, дядья ее стали окольничими, а брат — кравчим на место выбывшего Федьки Басманова. И вотчины им жаловались не какие-нибудь, а княжеские да боярские, у земщины отобранные. Изъявлениям преданности не было предела, и Иван радуясь принимал все за чистую монету. Впрочем, они были, наверно, искренни. Это уж позже Иван разглядел, что пустые были людишки, ничем не лучше остальных, даже хуже, потому что голодные, так и сгинули они потом незаметно без следа, и никто о них не вспоминал.