Памятное. Испытание временем. Книга 2 - Андрей Громыко Страница 4

Мне довелось принять участие в установлении разностороннего сотрудничества между СССР и Францией. А ведь они стояли у истоков разрядки.

– Ветерок разрядки, – так мне пришлось характеризовать отношения между СССР и Францией в 1965 году во время визита в Париж в качестве министра иностранных дел.

В последующие годы этот «ветерок» набрал силу и превратился в благотворный ветер на поле Европы.

Определяющим в развитии комплекса советско-французского сотрудничества в те годы, да и позже служили политические отношения. Сильный импульс давали встречи и контакты на высшем уровне, в ходе которых решались актуальные вопросы двусторонних отношений, рассматривались узловые вопросы европейской и мировой политики.

Добротным фундаментом отношений стали такие двусторонние документы, как Советско-французский протокол 1970 года, «Принципы сотрудничества между Советским Союзом и Францией» 1971 года и другие. Значение этих документов состоит в том, что они и сегодня по-прежнему отвечают интересам советско-французского сотрудничества.

Много раз бывал я с визитами во Франции, участвовал практически во всех состоявшихся за последние два десятилетия советско-французских переговорах на высшем уровне, принимал в Москве министров иностранных дел Франции.

С удовлетворением вспоминаю о встречах и беседах с Шарлем де Голлем, Жоржем Помпиду, Валери Жискар д’Эстэном, Франсуа Миттераном, Жоржем Бидо, Пьером Мендес-Франсом, Морисом Кув де Мюрвилем, Мишелем Дебре, Пьером Моруа, Эдгаром Фором, Морисом Шуманом, Мишелем Жобером, Жаном Сованьяргом, Луи де Гиренго, Жаном Франсуа-Понсе, Клодом Шейсоном, Роланом Дюма, другими государственными и политическими деятелями Франции.

Не раз беседовал я с Морисом Торезом, Вальдеком Роше и, будучи с Л.И. Брежневым в Париже, с Жоржем Марше, а также с Жаком Дюкло и другими руководителями Французской коммунистической партии. Памятными были встречи в разное время с видными деятелями науки, культуры, искусства, представителями общественных и деловых кругов Франции.

Важной является не только официальная, но и зачастую просто человеческая сторона этих контактов.

Мне довелось несколько раз встречаться с де Голлем. При встречах с ним иной раз приходила на ум странная ассоциация: во Франции, как иногда говорили французы, есть две вышки – Эйфелева башня и… де Голль. На протяжении почти двух десятков лет он как государственный деятель доминировал в политической жизни страны.

Конечно, де Голль не разделял прогрессивных взглядов на социальные проблемы. И во внешнеполитической области он с первых послевоенных лет включился в то течение, которое привело Францию в НАТО. И все же он имел в этом блоке свое собственное «я». Со свойственной ему манерой в политике он подтверждал такое свое положение не раз. На этой почве еще во время войны появилась известная отчужденность в отношениях де Голля с Рузвельтом, а в дальнейшем и с его преемниками.

Имел возможность я близко наблюдать де Голля во время переговоров и бесед. Не раз мне приходилось посещать Париж в качестве министра. Он всегда принимал меня в Елисейском дворце. Беседы обычно носили откровенный и благожелательный характер.

Де Голль умел обходить в разговоре острые углы. Он обладал завидной способностью не реагировать по существу на щекотливый, с его точки зрения, вопрос. Причем он так строил ход своих рассуждений, что, оставаясь по существу при своем мнении, казалось, был склонен согласиться и с соображениями собеседника. В то же время нередко ощущалось, что настоящего согласия нет. В таких случаях де Голль обычно использовал спасительную формулу «все может быть».

Помню, как однажды на проявленный с моей стороны интерес к вопросу о возможности для Франции и СССР пойти на заключение политического договора, который послужил бы делу мира в Европе, он ответил:

– В советско-французских отношениях все возможно.

Другой собеседник мог бы порассуждать о том, созрели ли условия для договора или не созрели. А де Голль, я бы сказал, по-французски изящно ушел от определенного ответа, не сказав ни да ни нет.

Де Голль был хорошим оратором. Выступая на официальных обедах и завтраках, он говорил гладко и при этом почти никогда не прибегал к письменному тексту. Это производило впечатление. Но близкие к де Голлю люди рассказывали, что он без особого труда заучивал речи, написанные заранее. Памятью он обладал феноменальной. И этот прием ему вполне удавался.

В первые послевоенные годы распространилось мнение, что де Голль – человек малодоступный, что с ним трудно разговаривать, что в качестве собеседника ему нужен партнер только с солидным положением и известный в обществе. Такое мнение бытовало и в США, даже можно сказать, особенно в этой стране. Определенное объяснение тому нетрудно найти. В отношениях между Белым домом и Елисейским дворцом не было необходимой теплоты, что передавалось и прессе. Потому нередко в американских газетах, когда упоминалось имя де Голля, присутствовал налет довольно язвительного юмора.

Такое мнение о французском генерале не отражало действительности. Разборчивость де Голля в контактах, в определении собеседников отражала не жесткость или сухость его характера, не стремление ограничить себя встречами с определенными людьми, особенно из числа политической элиты, а взвешенность – и не больше.

Неоднократно многие политические деятели Франции и журналисты в беседах с нами подчеркивали контактность как черту его характера и готовность поддерживать связи с широким спектром представителей общественности, журналистами, не говоря уже о деятелях из сферы внутренней и внешней политики.

Верно лишь то, что по складу темперамента, манере держаться перед публикой и представителями прессы ему не свойственны были такие приемы, как похлопывание по плечу, повторение каких-то афоризмов и заезженных изречений, чем иногда грешит тот, у кого нет необходимого знания предмета беседы.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, перед мысленным взором возникает высокий человек, с солидной, всегда неторопливой, несколько торжественной походкой, а те, кто его окружают, уважительно уступают ему дорогу. В жизни все это выглядело естественным и ничуть не наигранным. Люди его знали и принимали таким, каким он был.

На моих глазах он мог, если ход переговоров того требовал, в самых изысканных выражениях высказать свою мысль. Умел свою собственную позицию преподнести самым изящным образом. Все это давалось ему без труда. Другие французы часто удивлялись такой его способности.

Но мог он и прибегать к жестким, даже резким выражениям, если считал это необходимым. Возможно, он учитывал, что его партнеры настроены так, что простят даже дерзость.

Однажды не только я, но и другие участники беседы были крайне удивлены его резкостью по адресу ГДР. Де Голль со своей делегацией сидел по одну сторону стола в Екатерининском зале Кремля. Советская делегация во главе с Брежневым находилась по другую сторону. Де Голль излагал свою позицию и вдруг назвал ГДР «советской марионеткой». Это выражение ворвалось в его речь неожиданно, да и прозвучало диссонансом с общим направлением мыслей французского президента. А после такого заявления де Голль хорошо и дружественно высказался по вопросам советско-французских отношений.