Влюбленный Шекспир - Энтони Берджесс Страница 4

Весь мир превратился в одну большую насмешку: старая мешковина, второпях брошенная на землю, впивающиеся в голый зад колкие сухие былинки; чувство стыда не за сам греховный акт, а за дерзновение применить высокие понятия (например, слово «любовь») к такому низменному действу; ползающие в траве букашки и недовольный писклявый голосок Элис Стадли. Даже измятая одежда теперь тоже казалась Уиллу издевательством, насмешкой над всей его жизнью — нужно заново завязать все шнурки и тесемки, стараясь забыть об обещанном в пылу страсти незабываемом наслаждении, а этим пуговицам вообще не видно конца. Да и все остальное не лучше. Уилл наконец понял, в чем состоит смысл жизни стратфордского перчаточника. Лишняя кружка эля, тошнота и рвота, прогулки по темноте в компании Дика Куини, Джека Белла и еще одного дурачка из Куинтона, устраиваемые специально для того, чтобы попугать благочестивых горожан. Утробное ржание, сопровождающее эти бесцельные шатания, и сожаление о том, что жизнь так коротка и потрачена впустую.

— Любовь, — хныкала Элис, все еще продолжая шнуровать корсет. — Ты говорил о любви.

— Так это ведь тоже любовь. Но я ничего не обещал.

— Ты сказал, что мы поженимся. Ты обещал.

— Мало ли что может сказать мужчина в порыве страсти. — И затем: — К тому же я еще не мужчина, а всего лишь мальчик.

— Но зато в штанах у тебя все в порядке, там у тебя все как у настоящего мужика.

Над Стратфордом сгущались сумерки, Элис торопливо поправляла свой туалет, а Уилл не находил себе места от охватившей его досады: и как у него только язык повернулся назвать все это непотребство любовью? Он грубо сказал:

— Уж в этом-то ты разбираешься, кто бы сомневался. Ты их видела уже немало, и не только у своего папочки, когда подглядывала за ним через дверную щелку.

— Вот возьму и скажу отцу, что ты меня заставил это делать!

Это выяснение отношений уже начало утомлять Уилла.

— То, что с тобой уже делали и Бен Ловелл, и Жервез Блэк из Блокли, и Пип Гейдбн, и все остальные? Они тебя тоже заставляли, да?

Элис заплакала, и вдруг Уиллу стало жалко ее, захотелось снова заключить ее мягкое и пышное тело в объятия, прижаться губами к ее щеке, чувствуя неровность угреватой кожи и попавшие в рот длинные черные волосы. В этот момент он понял, какую власть имеет над ним жалость. Уилл нежно взял девушку за руку и помог подняться с земли. Элис перестала дуться на него и больше уже не хныкала, а, невинно чмокнув его на прощанье, помахала рукой, повернулась и зашагала прочь по освещенному луной полю.

А потом, знойным душным августом, к Уиллу домой пришли ее отец и мать, но никаких доказательств того, что в случившемся виноват именно он, у них, разумеется, не было. Они обходили все дома, где жили юноши, чересчур охочие до плотских утех (потому что едят слишком много мяса и мало капусты, которая, как известно, успокаивает нервы и охлаждает пыл), и уходили, получив в качестве отступного где тестон [2], а где и вовсе несколько грошей — этого было достаточно, чтобы заткнуть им рот. Найти мужа для Элис будет легко. Устроить засаду в кустах в ожидании неопытного и ничего не подозревающего юнца, польстившегося на пышные формы прелестницы, и поймать его на месте преступления со спущенными штанами. Знакомая история. Родители Элис ушли, всхлипывая точно так же, как это делала их дочь; в потной руке матери была зажата монетка. После этого визита Джон и Мэри Шекспир напустились на своего старшего сына. Стыд, позор, грех, распутство! Встань на колени и молись, только так ты сможешь очиститься от греха (Джон Шекспир обратился к новой истинной вере, которую исповедовали английские торговцы). Уилл ответил отцу какой-то дерзостью; и тогда мать, леди Арден, отвесила ему пощечину. Не помня себя от обиды и негодования, юноша выбежал из дома.

Он уедет отсюда, сбежит этой же ночью и отправится на поиски своей золотой богини. Ночь стояла ясная, в воздухе пахло свежестью, в небе серебрился месяц, со стороны леса доносились соловьиные трели, а Уилл, запахнувшись в свой поношенный плащ с карманами, в которых гулял ветер, решил отправиться в путь. Но куда? На юго-запад, навстречу морским ветрам, в Бристоль, Ившем, Тьюксбери, Глостер… Пеший переход длиною в день или около того и долгожданная награда в конце пути — гавань, соль на губах и лес мачт… А что потом?

Нет, нет, не стоит ему уходить из дома; по крайней мере, не сейчас. Ему нужно время. И тут Уилл вспомнил о старухе-прорицательнице, Мадж Боуэр, которую за глаза называли старой Маджи, а иногда и просто ведьмой. Мадж жила в лачуге на окраине города. Она заговаривала бородавки и предсказывала будущее, и зачастую эти предсказания сбывались. Ее коты были жирными и лениво жмурились на солнце; в ее доме пахло душистыми травами, давно не стиранным бельем и еще какой-то кислятиной. Наверное, это был запах старости. И вот Уилл, пытаясь унять волнение, разыскал ее лачугу, стоящую в самом конце переулка, в зарослях бурьяна и крапивы, и, заметив тусклый свет в окошке, постучал. Мадж открыла дверь с фонарем в руках и что-то недовольно прошамкала беззубым ртом, но затем узнала своего позднего гостя и впустила его в дом.

Уилл закашлялся от дыма. В большом котле на огне булькало какое-то варево; с низких балок свисали подвешенные на крючьях куски мяса неизвестного происхождения. Когда юноша вошел, пламя заколыхалось от сквозняка и по стенам затанцевали зловещие тени; кошка облизывала своих новорожденных котят и громко мурлыкала. На кухне Мадж был невероятный беспорядок — грязные плошки, закопченные котелки, на столе прокисший творог и черствая краюшка хлеба, оказавшаяся, наверное, слишком жесткой для беззубого рта старухи. С улицы в грязное оконце заглядывала коза. Полосатая кошка подошла к Уиллу и замяукала, очевидно прося, чтобы ее взяли на руки и погладили. Это бесхитростное доверие растрогало его, и сердце снова кольнула острая жалость. Уиллу стало жалко эту кошку, точно так же, как он жалел и телят, шкуры которых шли на выделку кожи для перчаток. У него никогда в жизни не поднимется рука на какое-либо животное… Неожиданно он представил всех живых тварей, убитых, растерзанных, преданных, истекающих кровью; их предсмертные крики пронзили его мозг.

— Так что ты хочешь узнать, красавчик? — спросила Мадж.

— Я принесу тебе завтра пенни, — ответил Уилл. — И за эти деньги мне нужно узнать, что ждет меня в будущем, отправлюсь ли я в дальнее путешествие или нет. — С этими словами он сел на придвинутый к столу трехногий табурет, перед тем убрав с него грязную лохань для мытья посуды; в нос ему ударил резкий запах прокисшего творога. Мадж снова что-то недовольно зашамкала, но все-таки принесла карты. Уилл узнал эту колоду, хотя сам гадать и не умел. То были особые, гадальные карты, волновавшие его воображение. Не обычная колода для невинной игры в подкидного, а старинные магические картины, сохранившиеся со времен Древнего Египта (так объяснила ему Мадж).

На картах были изображены башни, рушащиеся от удара молнии, священник с императрицей, кровавая луна, Адам с Евой, воскрешение мертвых в Судный день… Мертвецы на последней карте были нарисованы голыми и заспанными, словно недовольными, что их потревожили.