Первопроходцы - Олег Слободчиков Страница 4

– Такую морду портками надо прикрывать!

Короткими светлыми ночами Стадухин смотрел в небо без звезд и до боли в груди думал, что если управы на Ходырева не будет и от воевод – уж лучше зарубить его и принять царский суд, чем мучиться тем бессилием, каким страдал последние два года. Он бы вызвал Парфена на Божий суд, но понимал глубинным умом, что «сын овечий» не только не выйдет на поединок, но и сумеет посмеяться над незадачливым казаком.

– Треть пути пройдена! – бурлацкий передовщик указал рукой на невидимое еще устье Олекмы и трижды наложил на грудь крестное знамение.

На Олекминской таможне сидел таможенный голова Дружина Трубников, на которого у Стадухина не было надежды. Будучи на приказе в Ленском, Парфен Ходырев правил им, как хотел. По слухам, все нужные приказному люди проходили Олекму беспошлинно. Торговые и промышленные, возмущаясь ленскими беспорядками, выбрали сюда целовальником промышленного человека Юшку Селиверстова. Стадухин знал Юшку еще по Енисейскому посаду. На Лену тот пришел с промышленными и торговыми людьми при первом правлении атамана Галкина, ходил в походы с Семеном Чуфаристом, воевал с мангазейцами. После той войны разрозненные якутские роды, платившие ясак, отложились от присяги, объединились, напали на острог и держали его в осаде, пока не вышли из тайги промышленные люди. Среди них за версту был слышен трубный рык Юшки Селиверстова. Малорослый и худосочный с виду, он имел непомерно громкий, густой голос, которым любовался и похвалялся, а потому говорил много, часто, без всякой нужды. Злой и шумный, как дворовый пес, Юшка драл луженую глотку за свою и мирскую правду. За это не раз был бит, но за то же избран в таможенные целовальники. Сытая царева служба многих правдолюбцев делала ворами. Но Юшка сидел на таможне недавно, мог еще не потерять совести и не спеться с таможенным головой. В прежние годы он был зол на Ходырева, что тот не давал отпускной грамоты Юшиной промысловой ватаге и, вымогая взятку, продержал ее возле острога до самой осени.

В виду Олекминской таможни Стадухин даже заволновался, предвкушая встречу с целовальником, но был приятно обрадован, когда тот, все такой же крикливый и по-куньи подвижный, налетел на приткнувшиеся к берегу торговые струги. Осмотрев их, стал путаться в дела служилых, пытался даже пощупать опечатанные Поярковым кожаные мешки с государевой казной, хотя не имел на это никаких прав.

– Пошел вон! – цыкнул на него Постник. – Мишка, поддай ему шестом!

Но Стадухин глядел на целовальника приветливо.

– А ты с чем едешь? – спросил тот, любопытствуя наперекор Постнику.

– С ложкой, плошкой да с мирской правдой! – ответил Стадухин и показал отпускную грамоту письменного головы Пояркова.

– Да ты чо? – возмущенно вскрикнул Постник. – С какого рожна целовальник сует нос в казачьи дела?

Юшка бросил на десятника мимолетный презрительный взгляд, вернул Михею отпускную.

– На кого управу ищешь? – спросил приглушенным доверительным голосом.

– На сына боярского Парфена Ходырева! – ответил казак, пристально глядя в небесно-голубые Юшкины глаза с младенчески чистыми белками.

Они вмиг сузились и покрылись красными прожилками, веки набухли, выдавая непрощеную обиду.

– К тебе есть разговор, – добавил казак, почувствовав, что может найти в Юшке поддержку.

– Вам кого ни посади на приказ – всеми недовольны! – посмеялся Постник, слышавший разговор. – Вот как сядут на Лене два стольника, не видавшие жизни горше, чем в царских палатах, с умилением вспомните Парфенку.

– Хуже не будет! – огрызнулся Стадухин. – Сколько народу при нем погибло? Столько за всю прошлую войну с якутами не убили.

Селиверстов как строптивый конь скосил глаза на Постника, подергал кадыком, но удержался от ответных слов. Закончив дела, он передал зашнурованную книгу с висячей печатью таможенному голове. Тот вслух прочитал записи о собранных пошлинах, прилюдно приложил к листу печать и, расправив бороду, закрыл книгу. Дело было сделано. Целовальник отвел Стадухина в сторону, оба сели на сухую вросшую в берег лесину, Юшка навострил уши.

– Парфенка идет за нами, отпущенный на Ленский волок письменным головой. По моим догадкам, при нем не один сорок черных соболей и лис, с которых десятины не плачено. Тебе он их, конечно, не предъявит, но с ним пойдут торговые люди, дававшие ему посулы. Не прями ворам: ты Честной Крест целовал.

– А кому я прямил? – задиристо встрепенулся Селиверстов.

– Про тебя ничего плохого не слышал! – сдержанно ответил казак и поправился: – Пока ты здесь в целовальниках. – А то, что Ярко Хабаров – Парфенкин человек, через эту самую таможню беспошлинно возил рухлядь сороками сороков да тысячи пудов хлеба, – знаю от верных людей.

Селиверстов бросил на служилого резкий, пронзительный взгляд, выпятил грудь и рыкнул так, что с другого берега отозвалось эхо:

– Этот год с его обоза по приказу Парфена Васильевича я взял шесть рублей за перегруз!

– Что шесть рублей? – тоскливо усмехнулся Стадухин. – Они их сотнями делят меж собой.

Струги пошли дальше к устью Витима знакомым путем длиной в сибирское лето. Оглядывая берега, Михей вспоминал места, где плечом к плечу с Ерошкой Хабаровым отбивались от якутов, покаянно вздыхал, что теперь, из-за Парфена Ходырева, вынужден говорить против него. Лето шло на жару, во всю силу лютовала мошка: утром и вечером мельтешила возле земли, при потеплении вставала на крыло, набивалась в балаганы станов. Если по берегам реки ее продувало ветром, то из лесу люди выскакивали окруженные серыми шарами. При полуденном солнце даже на середине реки с гудением носились оводы.

Камень осыпей и галечник по берегам стали меняться песками с золотыми блесками. Янтарной стеной стояли на яру стройные и высокие сосны. Был близок Витим. Здесь при моросящем дожде и клочьях тумана, висевших над водой, торговый караван догнал олекминский целовальник Юшка Селиверстов. Он так громко орал с другого берега, что был услышан, узнан по голосу и переправлен к стану.

На берег высадился до язв изъеденный гнусом голодранец в зипуне с подпалинами и с грязью на полах. Не приветствуя казаков, торговых и работных людей, отыскал глазами Стадухина и раскатисто протрубил на всю долину реки:

– Думаешь, показал мне поклажу торговых Парфенка Ходырев? Накось выкуси! – Нацелил фигу на Губаря, разумно спрятавшего соболью шапку на время дождя и оттого опростившегося. – Из пищали грозил застрелить, ногами топал, приказывал работным утопить меня, подговаривал торговых и промышленных людей не показывать своих животов и плыть мимо таможни.

– Кто? Парфенка орал? – изумленно уставился на целовальника Михей.

Сколько знал зловредного приказного, тот ни на кого голоса не повысил: только ухмылялся и облизывал усы, как сытый кот.

– Еще как орал! – разъяренным петухом вытянул шею Юшка.

Стадухину стало легче, будто кто сдвинул с груди камень, теснивший с первых стычек с приказным.