Так было. Размышления о минувшем - Анастас Микоян Страница 39

Среди нас был недавно приехавший из Тифлиса Георгий Стуруа. Полиция знала, что он входит в состав стачкома, но не знала его в лицо. Начальник сыскного отделения спросил: «Кто здесь Стуруа?» Мы ответили, что Стуруа уже уехал обратно в Тифлис. При опросе он назвался Ахабадзе.

После окончания процедуры выяснения личности арестованных начальник сыскного отделения заявил, что мы пятеро – Чураев, Мирзоян, Коваль, Анашкин и я – изолируемся от всех остальных арестованных. Кроме того, мне и Ковалю было объявлено, что мы арестованы по распоряжению английского штаба за подготовку вооруженного восстания и потому находимся в распоряжении английского командования. Нас пятерых повели в сыскное отделение полиции. Остальные товарищи остались в жандармском управлении, не зная, что с ними будет дальше. Пока нас вели по улице, наша молодежь следила, куда нас ведут.

Нас поместили в темной и грязной, с разбитыми окнами комнатушке сыскного отделения. Но все мы настолько устали, что тут же улеглись на полу, чтобы хоть немного поспать. В течение последних пяти дней я спал, может быть, всего лишь несколько часов. Но и тут поспать не удалось. Из соседней комнаты послышались страшные крики и вопли. Полицейские избивали там каких-то арестованных. Думалось, что скоро очередь может дойти до нас.

Наконец вызвали в кабинет к начальнику бакинской сыскной полиции Фаталибекову. Он стал спрашивать, кто мы такие. Мы назвали свои фамилии. Фаталибеков начал допрос с Чураева и Коваля, стараясь уязвить их самолюбие и добиться, чтобы они признали себя большевиками. Он говорил им: «Вы трусы, вы никогда не сознаетесь, а нам вся эта канитель надоела». Особенно зло он нападал на Коваля, упорно заявлявшего, что он не большевик. Видимо, у Фаталибекова было указание англичан арестовать Коваля во что бы то ни стало, независимо от его участия в стачке. Мы заступились, заявив, что из нас пятерых только трое являются большевиками: Мирзоян, Анашкин и я. Чураев же социал-демократ, меньшевик, а Коваль – беспартийный. Тогда он взял с нас подписку, что мы трое большевики, а Коваль и Чураев никакого отношения к партии большевиков не имеют.

После Фаталибекова нас передали на допрос к его помощнику Бачурину, царскому полковнику. Он никак не мог понять, что такое рабочая конференция, Президиум конференции, рабочий клуб, стачком, безбожно путал все эти понятия, но допросил каждого из нас подробно и без грубостей.

Наконец часам к двум ночи вся эта канитель закончилась. Бачурин созвонился со штабом английского военного командования и, запросив, как дальше поступить со мной и Ковалем, находившимися в непосредственном распоряжении английского военного командования, получил распоряжение направить всех в тюрьму.

Часа в три-четыре ночи нас повели в центральную тюрьму и посадили всех в одну камеру на пятом этаже. Это был корпус для смертников и вечных каторжников. Камеры здесь были с толстыми стальными дверьми, с маленькими отверстиями для глаза – волчками. На требование дать кровати нам ответили отказом. Расположились на цементном полу, но спали как убитые.

На следующий день в камеру пришел вице-губернатор. Мы снова потребовали кровати. Я в шутку сказал тогда вице-губернатору, что лучшее оборудование тюрьмы необходимо в его личных интересах, ибо, почем знать, может быть, вместо нас сюда сядет впоследствии он сам. Не знаю, подействовал ли именно этот аргумент, или просто он оказался разумным человеком, но, во всяком случае, кровати нам предоставили.

Вскоре к нам стали поступать через уголовных заключенных записки от товарищей, арестованных за активное участие в забастовке: в этой тюрьме их сидело уже около 200 человек. В тот же день нас перевели к товарищам на второй этаж. Условия здесь были несравненно лучше: арестованные свободно общались друг с другом и гуляли по коридору. Некоторое время спустя вместе с продуктами мы получили с воли письмо от товарищей и листовку, выпущенную новым стачкомом – он приступил к работе уже через час после нашего ареста.

Большей радости мы себе тогда не могли представить.

Бакинский комитет партии при участии Филиппа Махарадзе после долгих споров решил снять основные требования забастовки, поставив, однако, обязательным условием немедленное освобождение всех арестованных и прекращение репрессий. На это было получено согласие азербайджанского правительства.

Я все время думал: на основании каких фактических данных мне предъявлено обвинение в подготовке вооруженного восстания?

К слову надо сказать, такое же обвинение Ковалю было полнейшим недоразумением. Коваль никогда не был коммунистом, занимаясь узкопрофсоюзными делами. Видимо, его спутали с Ковалевым, который действительно входил вместе со мной и некоторыми другими в военную комиссию Бакинского комитета партии. Какие же у англичан есть улики против меня?

Потом я вспомнил: за несколько дней до забастовки в наш рабочий клуб зашли трое рабочих и сообщили мне в присутствии Ковалева, что в порту находится баржа с 3 тысячами винтовок и другим вооружением, что о существовании этой баржи правительство ничего не знает и, так как баржа не охраняется, этим оружием можно воспользоваться. Все это показалось нам маловероятным, и мы никак не реагировали. Когда вскоре правительство опубликовало в газете сообщение, что баржа с оружием принадлежит рабочей конференции, мы поняли, что, видимо, среди тех трех рабочих, которые приходили к нам со своим сообщением, оказался провокатор, подосланный к нам военным комендантом города Григорьевым, хотевшим поймать нас в ловушку.

Теперь я вспомнил всю эту историю с баржей и решил, что меня и Коваля хотят как-то связать с ней, чтобы состряпать на нас дело и предать английскому военно-полевому суду, что по тем условиям означало расстрел.

Все эти вопросы тогда горячо обсуждались в узком кругу членов Бакинского комитета, находившихся в тюрьме. Строились разные планы нашего с Ковалем спасения. Автором и душой планов был неутомимый, настойчивый и очень изобретательный Стуруа.

Вскоре тюремная администрация объявила о скором освобождении большинства арестованных из нашей группы. Но надо мной продолжала висеть смертельная опасность. Мы все были уверены, что рано или поздно недоразумение с Ковалем разъяснится, ему легко доказать, что он – не Ковалев. Со мной же дело обстояло много хуже. Поэтому Стуруа выдвинул такой план моего освобождения: выйти из тюрьмы под видом другого товарища. Мне лично не хотелось, чтобы за меня хоть как-то пострадал кто-то другой. Однако товарищи не дали мне даже возможности рассуждать по этому поводу. Стуруа заявил, что тот, кто останется в тюрьме вместо меня, не пострадает, разве что отсидит в тюрьме лишних пару недель. «Тебе же, Анастас, – говорил он, – неминуемо грозит смертная казнь».

Решение было принято. Охотников остаться в тюрьме вместо меня нашлось довольно много, но нужно было найти наиболее подходящего по внешности. Таким оказался Гриша Степанянц, технический работник Бакинского комитета партии. Стуруа принялся изменять мою внешность. Откуда-то появились старые тупые ножницы, которыми он стал подстригать мою бородку и усы, буквально выдергивая волос за волосом. Затем меня переодели в одежду Степанянца, а мою одежду отдали ему.