Павел Первый - Анри Труайя Страница 38

К тому же царь стал замечать легкомысленность своей возлюбленной, желания, плутни, капризы и благодарности которой были характерны разве что для неразвитой девчонки. Рядом с ней он был и сам склонен совершать необдуманные поступки, как в период своей далекой юности. В первый период своего супружества он думал, что если своим поведением и преступит меру дозволенного, то все равно хотя бы тремя словами оправдается перед той, с кем он связан невидимыми узами в соответствии с церковным таинством; сегодня же влюбленный в любезную особу, которая задевала его чувства, он более не считался ни с кем. Все предохранительные барьеры были устранены, и он мог зайти как угодно далеко, куда только его душа пожелает его занести. Эта свобода выражалась во всевозрастающем безумии при вынесении санкций и повышении в чинах. Любой чиновник, какого бы ранга он ни был, не был уверен, что назавтра останется на своем месте. Каждый день в газетах публиковались листы со списками разжалованных и вновь назначенных лиц. Но торжество счастливчика, получившего кресло, омрачалось тем, что он сразу же должен был позаботиться о своем будущем, на случай если фортуна вдруг отвернется от него. Считая, что он укрепляет положение своих подданных, постоянно реорганизовывая структуру власти империи, Павел, напротив, отягощал тем самым чувство неуверенности в душе каждого из них. На Руси не осталось ничего необратимого, все находилось в переходном состоянии. Так как невозможно было предвидеть нормального хода развития карьеры, каждый спешил, пока он обладал еще императорской индульгенцией, набить свои карманы, запастись провизией на черный день, поиметь свое масло на хлеб и обзавестись полезными связями, не занимаясь ничем остальным.

Самым ловким из тех, кто пользовался милостями Его Величества, был личный брадобрей и сводник Кутайсов. Достигнув вершины своей славы, этот зловещий фигаро, не останавливавшийся ни перед чем, ничтоже сумняшеся, просил у отца фаворитки царя руки его младшей дочери, сестры Анны, для своего родного сына. Из почтения к завидному положению Кутайсова при дворе князь Лопухин не осмелился ответить ему отказом, из-за которого он и сам мог бы попасть под подозрение императора. Он предоставил одну из своих дочерей в качестве любовницы царю и теперь вынужден был отдать другую в качестве супруги сыну человека, который, справедливо или нет, пользовался доверием Его Величества. Что касается возлюбленной Кутайсова мадам Шевалье, то она вовсю щеголяла в своих туалетах и украшениях на всех приемах столицы. Ее особняк был расположен всего в двух шагах от дома Анны Гагариной. Навещая своих любовниц, царь и его экс-лакей приезжали в одном экипаже, запряженном парой лошадей. Никто не осмеливался беспокоить их в течение приятного времяпрепровождения. Создавалось такое впечатление, что любое несчастье обходит стороной лукавого Кутайсова, и даже случись ударить молнии, то и она пощадила бы его. Менее везучий, чем бывший брадобрей, барон Гейкинг подозревался в недобрых намерениях по отношению к Его Величеству, он был исключен им из членов Сената и отправлен в свое имение, графы Румянцев и Вьельгорский, камергер Федор Ростопчин были также отлучены от двора без всяких объяснений. Описывая последние два месяца, проведенные во дворце в атмосфере непоследовательности и доносов, Ростопчин пишет: «Император никому не рассказывает о своих делах; он не страдает, когда ему об этом говорят. Он приказывал и наказывал без всяких комментариев. Необходимо было иметь величайшую осторожность, подходящий момент и благоприятную расположенность с его стороны для того, чтобы поменять его мнение».

Хотя Павел и варьировал в выборе своих жертв, и невозмутимо разрешал применение санкции на предоставление помилования, но все же его идефикс оставалось устранение «якобинского духа». Полностью признав то, что Бонапарт спас Францию от хаоса, подчинив себе сторонников революции, он остался убежденным, что яд анархизма, выделяемый санкюлотами, заразил соседствующие с Францией народы и, возможно, даже Россию. Озабоченный предохранением своей страны от этой проказы, он усиливает запреты на ввоз через границу французской литературы, включая «всякого рода книги» и музыкальные сочинения. Все эти правила в одинаковой степени касались и русской молодежи, обучавшейся за границей, поскольку их неопытные мозги могли быть захламлены опасной агитацией профессионалов подрывной деятельности. В пылу борьбы против международного якобизма царь принимает постановление, запрещающее торговлю трехцветными знаменами, ношение длинных волос и ярких жилеток, которые, по его утверждению, являлись символом объединения всех противников правопорядка.

Вместо того чтобы содействовать обузданию мании монарха своими взвешенными и объективными докладами, префекты полиции, шла ли речь о Архарове или о его преемниках, напротив, постоянно нагнетали в императоре его нервозное состояние, вызывая у него чувство недовольства и тревоги. Послушать их, так недисциплинированность все больше и больше охватывала все слои российского общества, противников монархии было неисчислимое множество, и достаточно будет одной искры, чтобы огонь воспламенил порох. Для того чтобы предохранить себя от подобной вероятности, предлагалось: увеличить количество осведомителей на улицах, проверять корреспонденцию, разместить агентов полиции в салонах, когда там проходят приемы, а также в театрах во время спектаклей. Обязать представителей власти проверять подозрительных лиц, выявляя их повсюду. Страх распространился из дворца в дома горожан, из кабинетов администрации в усадьбы помещиков. Быть русским значило уже быть виноватым. В своих «Воспоминаниях» церемониймейстер граф Федор Головкин писал: «Наша прекрасная столица, по которой мы расхаживали так свободно, как циркулирует по ней воздух, не имевшая ни ворот, ни часовых, ни таможенной стражи, превратилась в огромную тюрьму, куда можно проникнуть только через калитки; во дворце поселился страх, и даже в отсутствие монарха нельзя было пройти мимо, не обнажив голову; красивые и широкие улицы опустели, старые сановники допускаются во дворец для несения службы не иначе, как предъявив в семи местах полицейские пропуска» ^[33]. Дипломаты, озабоченные, главным образом, тем, чтобы не потерять благосклонности царя, не осмеливались высказывать ему сожаление по поводу некого рода излишних предосторожностей, которые сковали страну, однако в своих отчетах, направляемых в адрес их правительств, они давали понять, что неуравновешенность поведения Его Величества серьезно компрометирует его. Так, Розенкранц, министр Дании, пишет: «Слепой азарт, каприз монарха становится непредсказуемым, и мы подвергаемся самым неприятным вещам». Когда посол Англии в Петербурге вынужден был покинуть Россию, он выразил свое мнение о Павле I совсем недвусмысленно: «Действия императора совершенно не укладываются в установленные правила или принципы; все зависит от его капризов и беспорядочной фантазии, в его сознании не просматривается никакой стабильности» ^[34]. За несколько лет до этого Крувель, направленный из Франции в Копенгаген, выразился более резко: «Встречаешь здесь черты царя, который выживает из ума».

Между тем, согласно впечатлению княгини Ливен, император, несмотря на его внешнюю грубость, был человеком добрым, простосердечным, веселым; она утверждала, что иногда он снисходительно относился к пристрастию других к развлечениям, а иногда и сам был не прочь присоединиться к группе играющих в жмурки или прятки. В этот момент он становился ребенком, который за игрой забывает все на свете. Он забывал, что в его руках находятся судьбы миллионов людей, и старался на время не вспоминать ни о своем высоком положении, ни о своей величайшей ответственности. Присущая Павлу бессознательность поступков приводила к тому, что он не отличал игру от реальности: отправить неизвестного ему человека в глухую Сибирь воспринималось им так же просто, как оторвать крылья мухе. Эволюционируя от одной возрастной стадии к другой, он, несмотря на прибавление годов, не поменял свою натуру.