Великий раскол - Даниил Мордовцев Страница 38

– Чист аз есмь! – крикнул все более и более раздражившийся фанатик, которого самолюбие шибко было задето. – И чистым ухожу, и прах от ног своих отрясаю, по писаному: «лучше един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных…» А вы все беззаконники!

Архиереи возмутились этими последними словами. Многие вскочили с мест. Пристав подвинулся к упрямцу, чтоб остановить его.

– Возьми! возьми его! – забывшись, закричали некоторые. – Он всех нас обесчестил.

Пристав схватил его за руку. Питирим и Иларион приблизились к нему с угрожающими жестами.

– Постойте! не бейте! – закричал фанатик. – Апостол Павел пишет: «таков нам подобаше архиерей – преподобен, незлобив…» А вы, убивше человека, как литургисать станете?

Это напоминание заставило опомниться взволнованных архиереев. Они сели. Аввакум стоял посреди собора и тяжело дышал. Капли пота катились по его лицу. Ноги его, видимо, дрожали: тут сказывалось и душевное волнение, и следы многолетних ссылок, тюремной истомы и голода, надломивших эту железную натуру.

Оглянувшись затем кругом и не видя, на чем бы ему можно было сесть, он попятился к дверям и повалился на бок.

– Посидите вы, а я полежу – по-апостольски, – сказал он задорно.

Бояре засмеялись.

– Дурак, мужлан – и святейших патриархов не почитает, и великого государя срамит, – заметил Питирим.

– Вы великого государя срамите на весь мир, а не мы, – огрызался, лежа, упрямец. – Мы уроди Христа ради, а вы славны, яко солнце в луже: вы в чести и виссоне, мы же бесчестии и в сермяге; вы сильны стрельцами, мы же немощны со Христом да сугубою аллилуейю.

– Для чего сугубая, а не тригубая, яко подобает Святой Троице? – спросил Макарий.

– Для чего? Али вы забыли Дионисия Ареопагита? У него прямо сказано, как славословят Господа небесные силы: по алфавиту, глаголет – едино аль Отцу, другое аль Сыну, третье аль Духу Святому… До Василия Великого в церкви пели тако ангельское славословие: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» А Василий велел петь две ангельские славы, а третью человеческую, сице: «Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе Боже!» Мерзко Богу трегубое аллилуйя…

Со скамьи среди монахов и архиереев поднялся высокий черный клобук с несколько семитическим типом лица и приблизился к Аввакуму. В руках он держал книгу в белом, пожелтевшем от времени переплете. Это был знакомый уже нам ученый украинец, Симеон Полоцкий, учитель маленькой царевны Софьи Алексеевны.

– Вот древний харатейный служебник, – сказал он, раскрывая книгу и поднося ее к лицу Аввакума, – тут аллилуйя поется трижды.

– Что ты мне тычешь в глаза свою хохлацкую книгу! – вскинулся на него фанатик. – Мало ли как у вас, у хохлов, поют, да нам, московским людям, ваше хохлацкое пенье не указ… Охочи вы, хохлы, соваться не в свое дело: сидели бы у себя дома, а у нас бы не мутили верой… От вас, от каждого, крыжом папежским воняет…

– Не говори так, Аввакум, – спокойно заметил Полоцкий. – А наши киевские печерские угодники?

– То не ваши, а наши…

Симеон Полоцкий пожал плечами и возвратился на свое место.

– То-то ловки вы! – продолжал Аввакум. – И как вас великий государь терпит? После сам увидит царское величество, что пустил козлов в российский вертоград, да будет уж поздно… Вон и ноне пресветлую царевну Софью Алексеевну разным планидам да «кентрам» научают замест перстного сложения, и Бог весть, что из царевны выйдет…

В столовую избу тихо, чуть слышно ступая мягкими козловыми сапогами, вошел низенький, лысый, с большою седою бородою боярин. Он прежде всего перекрестился в передний угол, и Аввакум, зорко следивший за его рукою, заметил, что пришедший боярин крестился двуперстно, – глаза у Аввакума блеснули, – потом боярин низко поклонился царю, патриархам и всему собору.

– Ты что, Прокопий? – тревожно спросил его царь.

– От великой государыни царицы и великой княгини Марьи Ильишны с грамотой к вашему царскому пресветлому величеству, – почтительно отвечал с присвистом беззубый боярин.

– Подай.

Боярин прошуршал козловыми сапогами, снова поклонился и подал царю свиточек, перевязанный голубою ленточкой. Царь развернул свиточек, пробежал его, щурясь и улыбаясь, раза два, поглядел на Аввакума, снова улыбнулся и спрятал свиточек в карман.

– Ох уж эти бабы, – тихо, продолжая улыбаться, прошептал он про себя, а потом, обращаясь к старому боярину, громко сказал: – Хорошо, Прокопий, ступай: доложи царице, что великий-де государь милостив…

Боярин, шурша мягким козлом, вышел. Царь, окинув собрание приветливым взором, остановился на Аввакуме.

– Аввакум! – сказал он с едва заметною улыбкой. Аввакум вскочил с полу и быстро приблизился к царю.

– Что изволит приказать великий государь рабу своему?

– Вот что, Аввакум: ты ноне недомогаешь, я вижу… Поди отдохни да подумай о том, что тебе ноне святейшие патриархи сказывали, а после поговорим… А то и мне ноне недосуг за государскими делами…

– Что мне, великий государь, думать? – смиренно отвечал он. – Шестьдесят лет думаю об одном: о венце мученическом… За ним пришел сюда и без него не уйду.

По лицу царя пробежала тень. Он строго посмотрел на упрямца.

– Я не Диоклетиан, – сказал он недовольным голосом.

– И я не Юлиан Отступник: не отступлюсь от двуперстия, – отвечал фанатик.

– Добро… Ино ступай пока…

– Не уйду, пока венца не дашь!

Добрые глаза царя сверкнули. Он глянул на бояр.

– Уведите его!

Бояре кинулись к Аввакуму. Тот не давался. Его взяли под руки и увели силою.

– Венца хочу! венец дайте! – доносился из сеней голос фанатика.