Олег Рязанский - русский князь - Алексей Хлуденев Страница 38

Мамай, выдав в 1370 году ярлык на великое владимирское княжение Дмитрию Московскому, определил ему умеренную дань — лишь бы тот не предался ханше Тулунбек. Когда же Мамай взял Сарай, но вскоре из-за нехватки сил уступил его Черкесу, он потребовал от Москвы дополнительной дани. И получил отказ. Тогда Мамай начал припугивать Москву и её союзницу Рязань военными набегами.

Несколько раз посылал крупные отряды на Рязань: они приходили внезапно, не давая возможности Олегу успеть собрать войско и достойно ответить. В один из таких внезапных набегов, когда войском ордынцев руководил талантливый военачальник царевич Арапша, князь Олег, не успевший собрать достаточную силу, в бою был окружен и, израненный стрелами, едва вырвался из окружения.

В эти годы Рязань и Москва были в дружественных отношениях, и хотя Москва, согласно договору, заключенному в 1372 году, обязалась, в случае нападения на Рязань неприятеля, выставлять ей в помогу ратный отряд, — она не успевала это сделать.

Такое положение дел, когда Рязань служила щитом Москвы и князь Олег Иванович вынужден был ловить стрелы, пускаемые Ордой на Москву, а Москва не успевала защитить Рязань, не очень-то его устраивало. Поневоле приходилось считаться с силой Мамая.

В 1378 году Мамай предпринял поход на Москву. В битве на реке Воже войско Мамая, руководимое темником Бегичем, потерпело сокрушительное поражение от московского войска, руководимого самим Дмитрием Ивановичем. Олег Рязанский не принял участия в битве ни на той, ни на другой стороне. Однако на стороне московитов выступил полк пронского князя Данилы, — не без благословения Олега. Зло за свою неудачу Мамай сорвал на Олеге: в ту же осень изгоном послал рать на Рязань, пограбил её, пожег и многих людей увел в полон, преподнеся Олегу урок — пусть наперед не хитрит.

Теперь же Мамай, к этому времени уже провозгласивший себя ханом, задумал новый поход на Москву, при этом решив вести войско самолично. Для того, чтобы обеспечить себе успех наверняка, он заручился военной поддержкой литовского князя Ягайлы (тот унаследовал великое литовско-русское княжение после смерти своего отца Ольгерда) и Олега Рязанского. Мамаевы послы во главе с его сыном Мансуром побывали и в Литве, и в Рязани, и Олег, прикинув соотношение сил, соблазнился на тайный союз с Мамаем и Ягайлой.

Олег Иванович не сомневался в том, что победа уже за пазухой у Мамая. Она была за пазухой у Мамая даже и в том случае, если бы Олег отказал Мамаю в союзничестве. Было бы недальновидно показывать свой гонор, который мог бы обернуться новым разорением Рязанской земли.

И все же совесть Олега Ивановича перед Дмитрием Московским была нечиста. За эти девять лет, с той самой поры, как был заключен мирный договор Москвы и Рязани, по крайней мере, меж ними не случилось ни одного столкновения. А что Москва не успевала оказать помощь Рязани, когда татары приходили изгоном, так на то они и татары, чтобы учесть это и напасть быстро и внезапно.

Мучимый совестью, князь Олег хотел моральный ущерб возместить как можно большими уступками со стороны Мамая. Для того и было снаряжено посольство во главе с Епифаном Кореевым.

Город Солхат располагался в 23 верстах от Кафы1 и отличался от большинства городов Крыма тем, что он был чисто мусульманским городом. В нем было много каменных мечетей с высокими минаретами, увенчанными тонкими золотыми полумесяцами; несколько мусульманских духовных училищ, называемых медресе; немало отделанных изразцами усыпальниц ханов и членов ханских семей; наконец, в нем был великолепный ханский дворец, построенный ещё Батыем в 1252 году. Такие крупные города Крыма, как Судак или Кафа, были так же красивы, богаты базарами и прекрасными зданиями, но то были города немусульманские: они входили в состав генуэзских колоний, и в них преобладало вероисповедание христианское.

Ханский дворец был окружен толстой каменной стеной. Комбинация построек, составляющих ханский дворец, была столь искусной, и каждая из построек — будь то золотой тронный зал, мечеть с высокими белыми минаретами, посольский зал, свитский корпус, летняя беседка, гарем, соколиная башня — столь красива по совершенству архитектурных форм, изяществу отделки и богатству, что невольно создавалось впечатление: перед тобой большая сказочная игрушка. Да, именно игрушка. Это и отметил про себя Епифан Семенович, когда его вместе со свитой провели в тронный зал.

Войдя, он увидел перед собой трон посередине роскошного зала и на нем поджавшего ноги Мамая. Ему было лет шестьдесят. Плечистый и большеголовый, с желтоватым лицом, тощей бороденкой, Мамай смотрел на вошедших в добродушном прищуре. Одет он был подчеркнуто по-хански, как одевались ханы сто лет назад. На нем был шелковый кафтан, на голове колпак с драгими камнями на зеленой коже, на ногах башмаки с высоко загнутыми носками из красной кожи. Он не был опоясан мечом, и на кушаке его красовались черные увитые рога с золотой отделкой.

Близ Мамая на отдельном кресле сидел его сын Мансур, как и отец желтолицый, с косым разрезом глаз, но в плечах пожиже. Несколько эмиров, темников и беков сидели вдоль стены на низких диванах-оттоманках, скрестив ноги и вольно откинувшись на подушки. Сидели они просторно, друг от друга на сажень.

Епифан поприветствовал по-татарски Мамая и учтиво поклонился, коснувшись рукой чудесного персидского ковра. Он был далеко не тот робковатый посол, каким несколько лет назад предстал в Сарае перед хатунью Тулунбек, когда, трепеща, по-песьи клал голову на ковер у подножия трона. Его жесты были уверенны и размашисты, ибо он знал, что не только его князь нуждался в Мамае, но и Мамай нуждался в рязанском князе. Придавало уверенности Епифану и то, что он, при его богатырском росте, крепкой стати, всегда вызывал интерес у окружающих, что не стало исключением и на приеме у Мамая: его советники смотрели на рязанского посла во все глаза.

Но, пожалуй, главное, что помогало Епифану чувствовать себя свободно в стенах роскошного дворца, — его осведомленность о происхождении Мамая. Мамай не был причастен к роду чингисидов — стало быть, он был незаконный хан. При всем при том, что он могущественный правитель, внушавший трепет любому своему подданному, человеку со стороны невозможно было избавиться от ощущения, что его власть недолговечна. Ибо в таком огромном государстве, как Золотая Орда, в его дальних и ближних улусах, наверняка в головах потомков Чингисхана вынашиваются планы свержения этого самозванного хана.

Выслушав длинное почтительное приветствие посла от имени великого рязанского князя Олега и его супруги великой княгини Ефросиньи и их чад; приняв как должное и не без некоторого интереса привезенные подарки, Мамай впустил в себя сквозь тусклые, как бы подернутые пеплом зубы побольше воздуху, надул щеки и медленно выпустил его. И забормотал как-то по-детски, оправдывая данное ему на Руси прозвище Теляка (бормотун).

Когда с церемониалом приветствий было покончено и послу и его спутникам предложено было сесть, Епифан присел на оттоманку с легкой неизъяснимой непринужденностью и даже подобрал ноги — словно всю жизнь только и сидел по-азиатски.

— Ну, говори, — с улыбкой поторопил его Мамай. — Зачем приехал, какую привез просьбу от коназа Олега?