Пророчество Корана - Хесус Маэсо де ла Торре Страница 38

— Похоже, вы поддались искушению дьявола, брат мой, — архиепископ перешел на гневный тон, — и вам остается только предстать перед королевским судом, который отправит вас на костер за государственную измену. Положение отчаянное, падре.

Монах, понимая, что за предъявленным документом наверняка стоят конкретные люди и свидетели, отпираться не стал. Самоубийственное молчание, равно как и отрицание ни к чему бы не привели. Он был разоблачен, его жизнь зависела теперь от вспыльчивого нрава архиепископа Хуана Санчеса. Убедительность доводов потрясла его, все его устои обрушились, он полностью был в руках иерарха.

— Сдается мне, брат Ламберто, что вас ловко использовали люди, склонные к мести и предательству.

— Я, светлейший, не могу собраться с мыслями и…

Произнося свои аргументы, архиепископ следил за жестами монаха, за выражением ужаса на его лице, чтобы со все большей въедливостью вести дальнейший допрос.

— Вне всякого сомнения, вы недостойны носить сутану ордена Милосердия, и я не вижу никакого способа спасти вас от позорного суда, от обязательного пристрастного дознания и непременной постыдной казни. Вы понимаете всю серьезность положения?

Монах был совершенно парализован, его охватило безысходное чувство одиночества. При мысли о неминуемом бесчестии, о разрушительных последствиях всего им сотворенного он закрыл лицо руками, глаза его покраснели. Да станут ли мать Гиомар или королева защищать его, думал он в тоске. Они же начнут все отрицать. Доказательств их причастности нет. Только его слова и это странное обвинительное письмо. Он, блюститель закона Божьего, проводник добродетели и нравственности, неустанный миссионер Господень в землях страдальцев, духовник королевы Марии, вмиг превратился в позор своего ордена и вот-вот предстанет перед судом за измену и отступничество.

— А в чем меня будут обвинять, светлейший? — попробовал перейти он на наивный тон.

С бесстрастным и не сулящим ничего хорошего выражением иерарх отрезал:

— В крайне тяжкой измене святой матери Церкви и оскорблении его величества. Вы поступили как безрассудный невежда и покрыли себя бесчестием. Вас ждет костер.

Эти тяжелые, похожие на эпитафию слова падали, руша последние бастионы в сознании монаха.

— Ваше преосвященство, Господом Богом молю, спасите меня от этой напасти. Я чувствую, что попал в какую-то ловушку, уверяю вас, — жалобно проговорил он.

Лицо прелата тронула лукавая улыбка. Жертва оказалась разоруженной без особого сопротивления. И, словно речь шла о литургии, заранее расписанной, строгим голосом, но с долей отеческого сочувствия он сказал:

— У вас остается единственный выход, падре. Иначе перед вами черная пропасть.

— Целиком полагаюсь на ваше великодушие.

Тяжелая пауза повисла после этой реплики. Архиепископ с тем же непроницаемым выражением лица нанес последний бесстрастный удар:

— Я вас исповедую.

— Вы лично исповедуете меня, светлейший? — растерялся монах.

Иерарх усмехнулся и подтвердил:

— Исповедь — лучшее лекарство для тех, кто согрешил. Вы ступили на рискованный путь и проиграли. Однако милосердие Божье не имеет границ. Поведайте мне о ваших грехах.

— Я признаю свой низкий грех и готов открыть вам душу, — сказал монах.

— Вы находитесь в подобающем месте, где можете поделиться со мной всем, что знаете, — спокойно произнес епископ. — Вам все равно придется это сделать — либо на исповеди, либо на суде. Советую вам прислушаться к голосу своей души и освободить ее от тяжкого греха через святое причастие. Только таким образом вы сохраните свою пошатнувшуюся репутацию. Тайна исповеди должна ободрить вас, я жду разъяснения всего того, что связано с данным письмом, говорите подробно, чтобы не осталось никаких сомнений.

Сомнение все же возникло на дряблой физиономии монаха. В какой-то момент он решил было не открывать всей правды, но перспектива жестокого дознания подрывала его волю и погружала в отчаяние. Необычное предложение исповеди ему, священнику, показалось спасением, милосердным и обнадеживающим выходом.

— Так если я расскажу, что мне известно, меня не станут пытать, дело не предадут огласке, процесса, пристрастного и открытого, не будет? — с перехваченным горлом произнес он так искренне, что одно это говорило о его виновности.

— По воле Создателя и по сути святого причастия вас минет все это, и если вы решитесь дать показания, то их сохранит тайна исповеди. Быть посему, вас не тронут a divinis [92]и отправят в какой-нибудь монастырь по согласованию с вашими высшими чинами. Не в интересах королевства предавать огласке дела, касающиеся королевского алькова.

Монах, у которого в душе рухнула стена недоверия, был бледен, он больше не колебался. Конечно, он предпочел бы умереть где-нибудь забытым в дальней обители, чем в результате принародного провозглашения его изменником и злоумышленником против короны. Он решился, и эта определенность, результат примененного способа убеждения, уже была необратима.

— Если так, слушайте мои признания. — Монах встал на колени перед прелатом, как положено во время причастия. — Confiteor Deo omnipotenti… Падре, я каюсь в том…

Всего в нескольких шагах от исповедника и кающегося тихо сидели два секретаря архиепископа, скрытые за толстыми занавесями, с хорошо очинёнными гусиными перьями и мраморными чернильницами, наполненными атраментум, готовые записывать, не пропуская ни словечка, признания брата Ламберто.

—.. что был слаб духом и имел тайные переговоры с врагами Кастилии и истинной веры. Я признаю, что мои обязанности состояли в том, чтобы служить гонцом, — заявил он, проглотив слюну и облизав пересохшие губы. — Мне пришлось играть роль самую неприятную и опасную, светлейший отец.

— Что же это за обременительная роль, сын мой?

— Известна всем неприязнь королевы-матери к принцам-близнецам дону Фадрике и дону Энрике, сыновьям доньи Элеоноры де Гусман. Так вот, благородные советники, которые бывают у нее в келье в Сан-Клементе, видя заметное возвышение обоих бастардов, ту любовь, которой они пользуются в королевстве, их способности, а также предпочтение, оказываемое им королем, настаивают на их устранении, чтобы обеспечить трон принцу дону Педро.

— В Кастилии никто не посмеет пролить кровь детей короля Альфонса! — гневно вставил Санчес.

— Вы правы, светлейший, именно потому мне было поручено установить связи с наемниками Узмина под прикрытием моих постоянных поездок по поводу пленных в Гранаду. Его ненависть к нашей вере и открывшаяся возможность причинить вред нашему королевству стали хорошей почвой для переговоров. Они решили отправить инкогнито одного из своих фанатиков и исполнить приговор, когда дон Альфонс с сыновьями вернется после Гибралтарской кампании, за что потребовали предварительную плату в сто солидов золотом. Плата была внесена, а приговор был засвидетельствован их имамами на сатанинских книгах. И ничего нельзя уже поделать, потому что убийца поклялся исполнить свое дело и уже находится в пути.