Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов Страница 37

Зек стоял у открытой створки ворот, поглядывал в сторону, откуда я должен был появиться. И я появился, будто кем-то притянутый за рукав. Приближался медленно, уже предчувствуя перелом в создавшемся положении и не желая упустить благоприятный шанс. Не поспешишь — из-под земли возникнет конвойный, и тогда жди еще неделю, а то и вторую, пока вновь подвернется удобный случай, а то и вовсе не подвернется — никогда. Я не задумывался: зачем мне, абитуриенту, чреватое осложнениями знакомство. Меня всегда тянуло в запретную зону, но не к разнузданным блатарям и ворью, с их отвратительным матерным жаргоном и дурацкими вонючими песнями, а к тем — замкнутым и угрюмым, которые глубоко запрятали внутри — до душевного дна — какую-то могучую, съедающую их тайну. Блатарей и воров я выделял сразу — по ухмылкам, манерам, одежде, даже походке. Отталкивали меня и приблатненные, дворовое и уличное хулиганье. Страшно не любил я их песни и рассказы о всяческих приключениях. Советских бардов, у которых проскальзывали подобные мотивчики, позже напрочь отвергал — и самых знаменитых в том числе, особенно Высоцкого. Мой зек был по внешности замкнутым и угрюмым, а следовательно, тем, к кому я испытывал необъяснимое тяготение.

«Московская горькая»

— Здорово, корень, — поприветствовал он тихо, когда я приблизился.

— Здравствуйте, — я знал, что подделываться под чужую интонацию и лексику нельзя — тертый калач видит насквозь, кто ты есть.

— Просочился?

Книжки и общие тетради выдавали с головой — догадаться, куда я каждый день ходил, несложно.

— Последний сдал.

— Молодец! На, возьми! — и он кинул мне спичечный коробок. — Самогонки купи на базаре и вон — у камней, в кустах, оставишь.

Зек потянул на себя створку ворот и скрылся в глубине стройплощадки. Я спрятал коробок в карман и, не оборачиваясь, отправился своей дорогой. Сегодня я рассмотрел лицо зека подробнее. Коричневое, неровное, вроде изъеденное оспой, с чуть свернутым на бок носом, светлыми глазами, в центре которых — темные булавочные головки, с проваленным ртом и до корней стертыми редкими зубами, — оно, лицо, между тем не пугало и не отталкивало, а, наоборот, вызывало острый интерес и желание в него всматриваться. В коробке лежали аккуратно сложенные деньги — не вспомнить сейчас, сколько. На бутылку самогона хватало, но я не рискнул связываться с базаром. Доложив из собственных сбережений, взял в магазине обыкновенную зеленую поллитровку «Московской горькой», с картонной пробкой, обсыпающимся коричневым сургучом запечатанную. Сейчас подобных пробок нет и в помине, да и самой «Московской горькой» не сыщешь. Горькую раньше гнали по всем правилам. Для нее специальное здание требуется с очень высоким потолком. И стоила она недорого. И голова от нее не болела.

Перед отъездом в Колпашево сбегал к условленному месту и без всякого страха или малейшего волнения спрятал в кустах бутылку, принесенную в портфеле. Отчего я не боялся, до сих пор не понимаю.

Приехав с картошки, я первым делом отправился к стройплощадке. В сумерках он опять стоял у открытой створки ворот. Рядом на скамье сидел конвойный, но без трехлинейки. Зек, отвернувшись от него, показал мне большой палец — мол, на ять! — согнув руку в локте и прижав к животу. Операция, значит, прошла успешно. Я ни на секунду не задержался, не сбился с шага, что он, по-моему, вполне оценил. Приобретенная с годами осторожность, привычка хитрить и увиливать срабатывали автоматически. Засекут, поймают — не отвертеться. И потяну за собой, хотя бы по формальным признакам, с десяток ни в чем не повинных людей, желавших мне, дураку, добра. Однако я жил тогда, как жил, задним умом был крепок, а не предварительным обдумыванием и разумными рассуждениями. Влекло к зекам по ту сторону колючки, в запретную зону, и все! И двигался я туда, не разбирая дороги, ни о чем не помышляя и не стараясь найти объяснений.

И создатель, и ученик

Случай с зеком как бы догоняет в повествовании то, с чем я столкнулся на факультете, и тому есть психологические и художественные причины. Если расположить эпизоды цепью в строго хронологическом порядке, как, например, у Льва Николаевича Толстого или Ивана Сергеевича Тургенева, то главный герой моего текста с историко-филологическими реминисценциями, Илья Григорьевич Эренбург, дал бы о себе знать слишком поздно, что нехорошо, неправильно и несправедливо с любой точки зрения.

Университетское, томское, полувековое прямо связано с прекрасным и талантливым, быть может, немного высокомерным писателем — любимым учеником не менее знаменитого Хулио Хуренито, и все, что происходило, происходит и еще произойдет в романе, подтверждает, что сам Илья Григорьевич был правдивым и верным учеником непревзойденного Мастера жизни, несмотря на то, что верный ученик наговорил о самом себе массу лишнего, а кое-что и утаил. Впрочем, Илья Григорьевич в обыденной жизни, на писательских дискуссиях и в статьях, не признавал себя учеником Хуренито, а лишь его создателем, то есть автором всей книги, который придумал образ некого Эренбурга и познакомил его с Учителем 2 марта 1913 года в парижской «Ротонде». Не правда ж, что в самой сути подобного экспозе Эренбурга есть что-то высокомерное?

Но ничего так просто не бывает. Литература — таинственная и фантастическая область человеческого духа. Воздвигая перегородку в жизни и уничтожая ее в романе, Эренбург вольно или невольно усвоил кое-какие черты однофамильца, став одновременно и учеником, и создателем бессмертного образа Хулио Хуренито. Хуренито — не человек, не герой, не персонаж, не мифическая личность. Это — образ, настоящий образ, первый в XX веке демон русской литературы, заставивший нас вспомнить дьяволов Гёте и Байрона, нечистую силу, которую вывел на своих столбцах Достоевский. Прочтите первые страницы эренбурговского произведения, и вы убедитесь, что не будь их — вряд ли бы появился булгаковский Воланд: «Дверь кафе раскрылась, и не спеша вошел весьма обыкновенный господин в котелке и сером резиновом плаще…»

Его появление не могло не оказать влияния на автора. Нельзя создать такой образ и в то же время остаться прежним Эренбургом, и совершенно естественно, что Эренбург раздвоился. Раздваивая себя, он сломал перегородки и уже потерял власть над какой-то частью своей личности.

Мой так называемый постмодернизм и головоломное построение романа имеют реальные основания. Неуправляемость сознания, хаос всплывающих картин и создают странный калейдоскоп, который причиняет неудобства не только читателю, но и мне. Но иначе не получается, иначе нет правды, а следовательно, и романа.

Провинциальные привилегии

Стационар — не рядовая больница, а привилегированная, и называлась зашифрованно: стационар Лечсанупра. Что за Лечсанупр — граждане не понимали. Вывески у дверей никакой. Туда так просто не попадешь. Нужен пропуск, сменная обувь, индивидуальный белый халат. Стационар находится в центре на улице Пушкинской. По правой стороне, если идти от бульвара Шевченко к площади Льва Толстого. В двух шагах от тихого особняка митрополита, где с утра до вечера дежурит милиционер. Лечсанупр обслуживал коммунистическую элиту и их родственников, разных министров, чекистов, профсоюзников и всякое высокое начальство. После войны его в Киеве расплодилось видимо-невидимо. Целые кварталы на Печерске — дома начальства. По Институтской, по Левашовской, на Розе Люксембург устроились. Шикарный дом на Кирова, 2 оккупировали. На Банковой поселились у здания ЦК КП(б)У. Особнячки заняли напротив Верховного Совета УССР. Наискосок тоже, и дальше по трамвайной линии. На Меринговской у площади Спартака. Через Крещатик — на Большой Житомирской. Там еще магазинчик внизу торговал отходами от руководящих столов. Словом, живи, гуляй, питайся, размножайся. И все Хрущ прикрывал, затем Кириченко с Мельником, потом уж забыл кто. Но эти у истоков стояли.