Каспар, Мельхиор и Бальтазар - Мишель Турнье Страница 37

Падение человека раскололо истину надвое. Пустое, полое, лживое слово лишилось способности насыщать. И пища, тяжелая, плотная, непрозрачная и жирная, затемняет разум и превращается в отвислые щеки и животы!

Что же делать? Мы, кочевники пустыни, избрали самое решительное воздержание при самой одухотворенной физической деятельности — ходьбе. Мы едим хлеб, винные ягоды, финики и то, что дают нам наши стада, — молоко, очищенное масло, изредка сыр, еще реже мясо. И мы ходим. Мы мыслим нашими ногами. Ритм шагов определяет ход наших размышлений. Наши шаги вторят движению нашей мысли, ищущей истину, — конечно, истину скромную, под стать нашей пище. Мы стараемся преодолеть раскол между пищей и познанием, до предела упростив и то и другое, ибо мы убеждены, что, изощряя их, мы усугубляем разрыв между ними. Конечно, мы не надеемся примирить их только нашими собственными силами. Нет. Чтобы свершилось возрождение, нужна сила сверхчеловеческая, воистину божественная. Но мы ждем этой революции и верим, что благодаря умеренности в пище и длинным пешим переходам через пустыню нам будет особенно легко понять, принять эту революцию и приобщиться к ней, когда бы она ни совершилась, завтра или через двадцать столетий.

Не все в этой речи дошло до Таора, далеко не все. Перед ним словно бы сгустились черные тучи, грозные, непроглядные, но их прочерчивали вдруг зигзаги молний, на мгновение озарявшие частицы пейзажа, бездонные глубины. До Таора не дошла суть этой речи, но он сохранил ее целиком в своем сердце, предчувствуя, что она станет приобретать для него пророческий смысл, по мере того как будет продолжаться его странствие. Так или иначе, сомнений уже не было: рецепт фисташкового рахат-лукума, из-за которого он, собственно говоря, покинул Мангалурский дворец, подергивается дымкой, начинает казаться наживкой, выманившей его из детского рая, или становится своего рода символом, значение коего еще предстоит расшифровать.

Со своей стороны честолюбец Сири Акбар, чуждый гурманским заботам своего господина, извлек из встречи с Рабби Риццей только один урок, расшатавший, однако, его былые умственные построения. Сири понял, что можно сочетать подвижность, которая требует легкости и отказа от богатства, с волей к власти и неукротимой хищностью. Правда, Рицца ни словом не обмолвился об этом. Но Сири пристально вгляделся в аскетически суровое лицо Рабби, в свирепые черты его товарищей, в их худые тела, причем чувствовалось, что они неутомимы и не боятся страданий, а во мраке палаток он рассмотрел силуэты окутанных покрывалами женщин и тусклый блеск оружия. Все говорило здесь о силе, быстроте и алчности, тем более грозной, что ей сопутствовало полное презрение к богатству и его неге.

Таор и Сири были поражены, когда, оказавшись на борту «Ясмины», обменялись впечатлениями и обнаружили, что увозят с острова Диоскорид, где ни на мгновение не расставались друг с другом, совершенно различные мысли, образы и впечатления. Путешествуя сообща, они с каждым днем все больше удалялись друг от друга.

В еще большей мере это относилось к Ясмине, юной голубоглазой слонихе-альбиноске. В течение сорока дней запертая в движущейся клетке трюма на корабле, носившем ее имя, она не раз уже думала, что умирает, в особенности во время бури. Потом ей под ноги подсунули мостки, по которым можно было сойти на берег, и она с изумлением обнаружила рядом с собой своих старых приятелей Джину и Асуру. Но где же Боди и Вахана? И какая странная у нее под ногами земля — сухая, песчаная, обрывистая, поросшая скудной колючей растительностью. Еще более странными показались Ясмине местные жители, удивившие ее не только своей одеждой, телом и лицом, но и изумленным, испуганным и восхищенным взглядом, какой они устремляли на слонов — неведомое на острове Диоскорид животное. Трое толстокожих произвели сенсацию в деревнях, через которые они проходили. Женщины бросались от них врассыпную и запирались с маленькими детьми в своих домах. Мужчины оставались невозмутимы. Но ватага подростков неизменно провожала монументальный кортеж, иногда играя на музыкальных инструментах. И поскольку Ясмина была хитрая бестия, она очень скоро заметила, что, несмотря на свой малый рост, она вызывает любопытство не только не меньшее, чем ее приятели, но даже более почтительное, более одухотворенное, — его порождает снежная белизна ее шкуры, окрашивает умилением голубизна ее глаз и углубляет пламенеющий рубин ее зрачков. Не такая громоздкая, более легкая, чем два других слона, вся сочетание белого, голубого и красного, она принимала знаки почтения от избранных. Вот тут-то и родилось в ее простодушном сердце незнакомое пьянящее чувство гордости, которому предстояло завести ее далеко, очень далеко, гораздо дальше, чем следовало.

Так и плыли на одном корабле принц, раб и слониха, предаваясь каждый своим мечтам, совершенно несходным, но в равной мере неопределенным и бесконечным.

* * *

Плаванье продолжалось двадцать девять дней, и ни одно сколько-нибудь заметное происшествие не нарушило медленного движения охряных, опаленных знойным солнцем берегов, которые появлялись иногда в поле зрения путешественников: с правого борта Аравия, с левого — Африка, разнообразясь громадами вулканов, глубокими бухтами или устьями пересохших рек.

Наконец они подошли к Эйлату — идумейскому порту в глубине Акабского залива, где их ждала воистину ошеломляющая новость. Юнге с «Джины», взобравшемуся на марс, первому показалось, что среди кораблей, стоящих на якоре в порту, он узнает знакомый силуэт. На нос каждого из трех кораблей высыпали взволнованные путешественники. Вскоре сомнения рассеялись: да, это была «Вахана», которую они потеряли из виду во время бури, — невредимая и благоразумная, она поджидала теперь прибытия своих спутников. Все радовались встрече. Команда «Ваханы», думая, что остальная флотилия ушла вперед, мчалась на всех парусах, чтобы ее догнать. На самом же деле она опередила всех. «Вахана» уже три дня стояла в Эйлате, и мореходы начали опасаться, не случилось ли беды и не пошли ли ко дну во время бури четыре остальных корабля.

Но объятиям и рассказам пришлось положить конец, чтобы выгрузить слонов и привезенные для продажи товары. И снова при виде необычного кортежа собрались огромные толпы зевак, и опять-таки Ясмина, сдержанная, но втайне ликующая, пожинала самые восторженные похвалы. У ворот города разбили лагерь, поскольку необходимо было отдохнуть. Во время этого краткого привала между принцем Таором и Сири Акбаром произошла первая стычка, показавшая принцу, насколько его раб — может быть, правильнее было бы назвать его уже «бывший раб» — изменился со времени отъезда из Мангалуру. Конечно, во время плавания то и дело возникали непредвиденные обстоятельства, корабли шли порой далеко друг от друга, и это оправдывало вольности, которые стал себе позволять Сири, каждый день отдававший приказания, не посоветовавшись с Таором и даже не сообщая ему о них. Но когда люди и животные соединились на суше, образовав единый караван, направляющийся к северу (до Вифлеема, деревни, о которой упоминали пророки из пустыни, оставалось двадцать дней пути), необходимо было, чтобы власть сосредоточилась в одних руках, и естественно — в руках принца Таора. Это понимали все, и в первую очередь сам Сири Акбар, но ему, без сомнения, это было не по вкусу. Поэтому на второй день после высадки он явился к принцу и повел с ним разговор, который поверг Таора в глубочайшее смятение. Четырем кораблям предстояло ждать несколько недель, а может, даже несколько месяцев, пока вернется караван. Сохранить корабли было необходимо, чтобы экспедиция могла, как только подует летний муссон, вернуться в Мангалуру. Поэтому на борту следовало оставить маленькую команду. Все это принц Таор понимал и предвидел сам. Но он так и подпрыгнул, когда Сири предложил сам возглавить этих людей и остаться в Эйлате. Конечно, поручить охрану кораблей следовало человеку, облеченному доверием, однако речь шла всего лишь об охране, а для этого не требовалось ни предприимчивости, ни способности держать людей в подчинении, ни особого ума. Зато поход на север был сопряжен с риском и неожиданностями. Как же Сири, верный слуга, приставленный к особе принца, мог даже подумать о том, чтобы его бросить?