Белое дело в России: 1917-1919 гг. - Василий Цветков Страница 37

Тем не менее, согласно вышеперечисленным нормативным критериям, нельзя признать акты отречения и непринятия власти принадлежащими сугубо «фактическому праву». Для «верноподданных» Российской Империи после февраля оставалось два важнейших обязательства перед «старой властью», обязательства, освященные ее авторитетом. Это – доведение «войны до победного конца» и созыв Учредительного Собрания. И любой «верноподданный» и перед законом, и перед собственной совестью должен был сделать все от него зависящее, чтобы исполнить свой гражданский долг. Отказ от его исполнения, какими бы мотивами он ни объяснялся (революционными или консервативными), мог расцениваться не только как «измена России», но и как «измена Государю», его «последней воле». Правда, впоследствии многими признавался единственно правильным или «выбор Зубатова» (самоубийство), или «выбор Келлера» (отказ от присяги «новой власти» и отставка). И все-таки неоспоримость подобных действий в условиях продолжавшейся войны и «углубления революции» сомнительна. Не нужно забывать, что граф Келлер, отказавшись присягать Временному правительству, никак не препятствовал принесению новой присяги чинами подчиненного ему 3-го конного корпуса, а в своей телеграмме отрекшемуся Государю заявлял об «удовлетворении» при известии о «перемене образа управления», «даровании России ответственного министерства» и о «возвращении к нам… нашего старого Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича».

Когда же оба «обязательства» оказались отвергнуты Октябрьской революцией 1917-го и окончательно уничтожены в январе и марте 1918 г. (после разгона Учредительного Собрания и заключения сепаратного Брестского мира), российская контрреволюция – Белое движение – продолжала их соблюдать. Они были приняты в измененной форме, но с неизменным содержанием (лозунги «непредрешения» и «верности союзникам»).

Возвращаясь к проблеме прецептивного толкования Основными Законами права отречения от Престола, нельзя не отметить, что в данном случае можно говорить о серьезном, но и закономерном расхождении между формально-правовой и духовно-нравственной сторонами данного акта. Формально-правовое толкование законности или незаконности отречения никоим образом не исключало и не умаляло нравственного подвига Государя. Участники тех далеких событий – не бездушные субъекты и объекты права, не «заложники монархической идеи», а живые люди. Совершенно ясно, что решение Государя оправдывалось не только опасениями ослабления фронта в случае снятия частей для подавления «беспорядков» в Петрограде (ни одна из частей с фронта не была отправлена в «бунтующую» столицу). Шла «Вторая Отечественная война», ради победы в которой можно было принести любые жертвы. Что было важнее – соблюдение обетов, даваемых при венчании на Царство? Или сохранение стабильности, порядка, столь необходимых для победы на фронте, в чем его убеждали прибывшие из Петрограда члены Государственной Думы? Для Государя стала очевидной невозможность «переступить через кровь» во время войны. Он не желал удерживать Престол насилием, не считаясь с количеством жертв. Смиренно, а потому и добровольно отрекся он от верховной власти. Можно ли также упрекать Государя как правителя и отца в его опасениях оставлять Престол в «мятежной столице» Цесаревичу, обремененному страшной болезнью? «В последнем православном Российском монархе и членах его Семьи мы видим людей, стремившихся воплотить в своей жизни заповеди Евангелия. В страданиях, перенесенных Царской Семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением, в их мученической кончине в Екатеринбурге в ночь на 4/17 июля 1918 года был явлен побеждающий свет Христовой веры подобно тому, как он воссиял в жизни и смерти миллионов православных христиан, претерпевших гонение за Христа в XX веке». Так оценивался нравственный подвиг Государя в определении Освященного Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви о соборном прославлении новомученников и исповедников Российских XX века (13–16 августа 2000 г.).

Своим отречением Государь не только сохранял монархический принцип, жертвуя собой. Отречение не давало возможности развернуть, под формально понятым лозунгом «борьбы с изменой», террор в тылу. Отречение не позволяло и сторонникам «революционных преобразований» сделать Престол марионеточным, а то и вовсе ликвидировать монархию под лозунгом «борьбы с самодержавием». Отречение обращалось к гражданской совести русского народа, призывало к сплочению в борьбе с внешним врагом и к демократическому решению внутренних дел.

Эти же мотивы недопустимости «переступить через кровь» руководили и Великим Князем Михаилом Александровичем. Нужно твердо помнить, что отречение от Престола самого Николая II и принятое им решение об отречении за Цесаревича никоим образом не меняло формы правления. Отрекаясь, Государь не мог предположить непринятия Престола своим братом на следующий же день и фактического крушения монархического строя в России. Жертвуя собой ради любви к Отечеству, Государь ожидал того же и от своих подданных. И даже после акта Михаила Романова, в своем «прощальном слове» к армии, он призывал к выполнению прежде всего воинского, гражданского долга, необходимого для победы. Отречение произошло, его нельзя отменить, но нужно выполнять «завет Императора». Нужно «продолжать войну до победного конца». Эта убежденность примиряла с отречением и вдохновляла тех, кто не соблазнился «революционными завоеваниями», не поверил в спасительное для страны «углубление революции». Тех, кто составил позднее основу контрреволюционного сопротивления – Белого движения.

Для понимания духовно-нравственной оценки отречения Государя весьма показательно обращение к пастве г. Омска 10 марта 1917 г. епископа Омского и Павлодарского Сильвестра (Ольшевского), возглавлявшего в 1918–1919 гг. Временное Высшее Церковное управление на Востоке России, духовника Верховного Правителя России адмирала А. В. Колчака (см. приложение № 3).

Что касается будущего Белого движения, то для него существенно важным становился именно акт непринятия Престола Михаилом Романовым. Принятие власти представителем Царствующего Дома в зависимости от воли будущего всероссийского представительного Собрания со всей очевидностью выдвигало на уровень высшей власти принцип «непредрешения». Российская Конституанта должна была бы, следуя логике государственного права, установить форму правления, установить форму административно-территориального устройства, полномочия органов власти и высшего носителя этой власти. В законодательной практике Конституанта должна была, по сути, утвердить лишь первый том Основных законов, предоставив дальнейшую политико-правовую деятельность будущим органам власти и управления. Таким образом, принцип «непредрешения» сложился отнюдь не в политической программе Белого движения, а стал органическим, естественным продолжением актов Николая II и Михаила Романова, своеобразным политическим «завещанием» Дома Романовых России. Последующая деятельность по утверждению российского законодательства принадлежала бы уже (используя аналогии с Великой французской революцией) не Конституанте, а Легацианте (законодательному собранию). Даже ортодоксальные монархисты заявляли, что «Основные Законы» уже радикально изменены «фактом революции», «нельзя только идти на уступки в вопросе о порядке русского Престолонаследия» (47).

Важнейшая составляющая политического курса Белого движения заключалась в стремлении восстановить прерванную политико-правовую традицию, вернуться к состоянию 3 марта, несмотря на то что удаленность от этой даты росла с каждым днем. «Замыкая круг» правопреемственности, следовало отказаться от политического наследия периода «углубления революции», выполнить обязательства перед Антантой, взятые Россией во время Первой мировой войны, восстановить нарушенные «революционным творчеством» основы правосознания, созвать представительное Собрание и определить курс внутренней и внешней политики.