Деникин. Единая и неделимая - Сергей Кисин Страница 36

«Понимал ли Керенский в эту минуту, — писал в своих «Воспоминаниях» Павел Милюков, — что, объявляя себя противником Корнилова, он выдавал себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный момент — последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства?

Чтобы понять это, нужно было слишком от многого отказаться. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он уже многое понял, но отказаться ни от чего не мог… Если можно сосредоточить в одной хронологической точке, то «преступление» Керенского перед Россией было совершено в эту минуту, вечером 26 августа».

По утверждению последнего спикера Государственной Думы Михаила Родзянко, «я смело утверждаю, что никто не принес столько вреда России, как А. Ф. Керенский».

Однако не так прост был «жен-премьер», чтобы позволять кому-то потеснить его в кресле. Опираться на правых он уже не мог, на левых не хотел, зато мог лавировать между теми и другими, избегая конкретных обещаний. Таким образом он рассчитывал дотянуть до Учредительного собрания, которое могло бы учредить, по французскому примеру, пост президента, на котором мог бы находиться «опытный политик». А кто опытнее, тем более изворотливее Керенского? Чем не президент?

Сам Корнилов сначала громогласно заявлял, что предпочтет смерть сдаче должности, потом успокаивал Корниловский полк, уговаривая сложить оружие, а затем и сам предался отчаянию так, что его утешал собственный адъютант корнет хан Разак-Бек Хаджиев.

Милейший генерал Алексеев, арестовывая Корнилова, Романовского, Лукомского и других, сокрушенно вздыхал: «ради спасения жизни корниловцев решился принять на свою седую голову бесчестие — стать начальником штаба у «главковерха» Керенского». Как писали тогдашние газеты, «после тяжкой внутренней борьбы». Сам Корнилов в это лицемерие не верил, что наложило отпечаток на все дальнейшие холодные отношения будущих лидеров Белого движения.

Командир Корниловского ударного полка Митрофан Нежен-цев утверждал, что в Ставке Алексеев и Корнилов «встретились… чрезвычайно трогательно и по-дружески». Это маловероятно, ибо именно с тех пор отставленный главковерх до самой своей смерти в апреле 1918 года плохо скрывал свои натянутые отношения с бывшим начальником. Как раз Деникин и выступал своеобразным «буфером» между пылким Корниловым и тихим, но твердым Алексеевым. Вполне обоснованно считая Алексеева «разрушителем Ставки» Корнилова, многие сторонники того и впоследствии держались с ним настороженно.

Кроме того, Главковерх, безусловно, был в курсе той аттестации, которую дал ему Алексеев в приватном разговоре, назвавший Корнилова «человеком с сердцем льва и с мозгами барана».

Утверждают, что сам низложенный Главковерх заявил Алексееву: «Помните, Ваше превосходительство, что Вы идете по опасному пути; Вы идете по грани, отделяющей честного человека от бесчестного».

Корнилова и его генералов сначала поместили в гостиницу «Метрополь» под двойной караул. Но мимо нее ежедневно после занятий проходил Корниловский ударный полк, специально изменивший маршрут следования, чтобы перед окнами кричать «ура». Поэтому решено было 12 сентября перевести заключенных подальше от Ставки, в маленький городок Быхов (50 км от Могилева), в здание женской гимназии, разместившейся в бывшем католическом монастыре. Корниловский полк был отправлен на Юго-Западный фронт, подальше от соблазна.

Следует заметить, что Алексеев как мог старался облегчить участь узников. Внутреннюю охрану тюрьмы-гимназии несли солдаты Текинского полка, внешнюю — Георгиевского батальона. Кроме того, в окрестностях Быхова был передислоцирован только что сформированный 1-й Польский корпус (12 стрелковых и 3 уланских полка, тяжелая артиллерия) генерал-лейтенанта Юзефа Довбор-Мусницкого, в который входили исключительно солдаты и офицеры, проживавшие на территории Российской империи. То есть не те, кто спал и видел Польшу «от можа до можа», а поляки, реально желавшие сражаться за Россию против тевтонов.

Фактически заговорщики охраняли сами себя от возможного самосуда. Хотя и странное это дело — русских генералов охраняли от русских солдат текинцы и поляки. Таковы уж законы «бессмысленного и беспощадного» нашего бунта.

А в Бердичеве еще 29 августа были арестованы генерал Деникин, его начальник штаба генерал Марков и генерал-квартирмейстер Орлов. В первый же день мятежа комиссара Иорданского след простыл, но уже на следующий день он вернулся, ободренный поддержкой Бердичевского гарнизона.

Солдатские комитеты ежечасно собирались, митинговали, возбуждали толпу, сея в ней настоящую панику и слухи о том, что командующий и его штаб якобы намеревались «открыть немцам фронт», «восстановить на престоле Николая II» и пр.

Генерал писал: «Из окна своего дома я наблюдал, как на Лысой горе собирались толпы солдат, как потом они выстроились в колонну, долго, часа два митинговали, по-видимому, все не решаясь. Наконец колонна, заключавшая в себе эскадрон ординарцев (бывших полевых жандармов), запасную сотню и еще какие-то вооруженные команды, с массой красных флагов, и в сопровождении двух броневых автомобилей двинулась к городу. При появлении броневика, угрожавшего открыть огонь, оренбургская казачья сотня, дежурившая возле штаба и дома главнокомандующего, ускакала наметом. Мы оказались всецело во власти революционной демократии».

Мстя за свой испуг первых дней мятежа, комиссар Иорданский был не прочь спровоцировать солдатский самосуд над фронтовым командованием, а затем «скорый, но правый» военно-революционный суд. В этом он нашел поддержку у главного полевого прокурора фронта генерала Батога, который настаивал, чтобы суд состоялся в Бердичеве, где приговор был предопределен. Тот самый Батог, который после телеграммы Деникина Временному правительству 28 августа ужом вполз в комнату командующего и тихо прошептал: «Наконец-то этим предателям сказано во всеуслышание прямое и заслуженное ими слово». Но приезд в Бердичев членов Чрезвычайной следственной комиссии нарушил планы обоих компаньонов.

Первые недели своего заключения генералы Деникин, Марков, Орлов, Ванновский, Эрдели, Селивачев, Эльснер и др. (всего 11 человек) провели на гауптвахте в Бердичеве, под окнами которой собирались толпы вояк, угрожавших учинить расправу над «врагами революции».

Понимая, что положение критическое, невеста Деникина Ксения Чиж, которая жила в Киеве в квартире его покойной матери, в срочном порядке занялась поиском адвокатов. Дал согласие защищать генерала знаменитый Василий Маклаков, защищавший в 1913 году Менахема Бейлиса по нашумевшему в стране делу о якобы имевшем место ритуальном убийстве гимназиста. Однако быстро прибыть он не мог, зная энтузиазм Иорданского и Ко, требовалось предпринять срочные меры на месте. Тогда в Киеве к защите Деникина подключились присяжные поверенные Григорович-Барский, Калачевский и Лещ.

Расстроенный отказом в «военно-революционном суде», Иорданский «утешился» тем, что после приказа доставить подследственных в Быхов распорядился «провести их сквозь строй» — генералы вынуждены были идти к вокзалу сквозь бушующую солдатскую толпу, из которой в любой миг могли вылететь либо пуля, либо штык. Вылетели только комья грязи, булыжники и трехэтажный мат (дальнейшее предотвратил отряд юнкеров под командованием капитана Бетлинга — через несколько месяцев он станет одним из первых офицеров Добровольческой армии). Генералу Орлову разбили лицо, Деникина и Эрдели ранили в спину и голову.