Ришелье - Франсуа Блюш Страница 36

То, что Мишель Кармона, написавший биографию Марии Медичи, назвал «великим разрывом» ^[87], то, что эта властительница и ее друзья по партии нерешительно называли предательством, заключалось в разрыве королевы-матери с бессовестным, неблагодарным прелатом. Разрыв был тем более очевидным и глубоким, поскольку произошел после четырех лет «безоблачного (или почти безоблачного) согласия» между королем, который правил и решал, вдовствующей королевой, поддерживавшей его, и кардиналом, явно намеренным преданно служить как одному, так и другой (16 мая 1625 г. — 13 января 1629 г.). Некоторые авторы считают, что Мария Медичи все еще была основным действующим лицом этого триумвирата; во всяком случае, она сама в это верила или считала себя вправе этого требовать. Королева-мать была рада браку своей дочери Генриетты и английского короля Карла Стюарта (1625 г.), устроенному ее верным Берюлем, и браку Гастона с Мари де Бурбон-Монпансье (1625 г.). Она радовалась Монзонскому договору (1626 г.), казалось, сблизившему Францию с Испанией, и договору от 20 апреля 1627 года — также творению Берюля, похожему скорее на протокол о сотрудничестве. 28 июня следующего года она подарила Ришелье Малый Люксембургский дворец, прилегающий к ее собственному. Этот царский подарок являлся знаком доверия и признательности, и он же обнаружил у Марии Медичи недостаток ясности ума и избыток наивности.

Именно в 1628 году проявляются первые трещины. Основополагающую роль в этом прямо или косвенно сыграла осада Ла-Рошели (сентябрь 1627 г. — октябрь 1628 г.). С одной стороны, король, довольный огромными заслугами кардинала, своей удачей и успехом, наконец одаривает его полным доверием ^[88]. С другой стороны, Ришелье убеждается, что франко-испанский союз всего лишь иллюзия, и, ободренный поведением короля, чувствует, что сможет наконец убедить его в опасности, которую представляет горделивый Австрийский дом. Наконец, королева-мать вынуждена славить победителя Ла-Рошели, но опасается, что потеряет покровителя, ставшего неблагодарным из-за своего теперешнего успеха.

Впрочем, вдове Генриха IV нет причин волноваться. У нее есть сторонники. По крайней мере трое из них полагают, что имеют статус государственных мужей: Пьер де Берюль и братья Марильяки. Увы! Эти главные фигуры партии королевы-матери станут жертвами правосудия, уготованного для них безжалостным победителем — Берюль скончается в опале, Мишель де Марильяк умрет в тюрьме, его брат Луи будет обезглавлен. Их заслуги будут забыты. Берюль был непревзойденным дипломатом, о чем порой заставляли забыть его вспыльчивость и некоторая наивность. Луи де Марильяк, несмотря на самоуверенный вид «придворного офицера» или тщеславного щеголя, был умелым военным, о чем пишет де Понти. Что касается Мишеля де Марильяка, составителя знаменитого кодекса Мишо, государственного секретаря в 1624 году, хранителя королевской печати в 1626 году, то Ришелье был чрезвычайно рад иметь его своим коллегой. Он был прекрасным юристом и администратором, человеком государственным (как видите, это качество было присуще не только министру-кардиналу).

Главы католической партии являлись наследниками Лиги XVI века. Они были в некотором смысле теми, кем в XIX веке стали «ультра»: консерваторами в плане политики и радикалами в социальном плане. Набожные, привечаемые в Риме, они желали наследовать ему в борьбе против протестантов, параллельно проводя внутренние реформы; и эти два пункта, как им казалось, автоматически влекли за собой третий: сближение с Испанией и Священной Римской империей, чтобы не дробить силы Контрреформации. Королева-мать, привязанная к Австрийскому дому, из которого она происходила, жаждущая союза с Испанией, являлась их идолом, если можно употребить сей образ в столь религиозной среде. И она была амбициозна и «хотела править» (Сен-Симон).

Доказательством тому стало Мантуанское дело, которое хронологически развивалось параллельно осаде Ла-Рошели. Логически противоречивое, оно ставило власть перед выбором, иногда весьма сложным. Винченцо II Гонзага, герцог Мантуи и маркиз Монферрато, умер 26 декабря 1627 года. В завещании он указал своим законным наследником своего двоюродного брата по французской линии Карла Гонзага, герцога Неверского, прибывшего в Мантую 17 января. Быть герцогом Мантуи значило править в одноименном герцогстве — ключевом на севере Итальянского полуострова, а также владеть маркизатом Монферратским, между Турином и Генуей, также ключевым, центром которого являлась крепость Казале.

Мантуя принадлежала империи, и согласие на правление нового герцога зависело от императора, но права на титул герцога Неверского были оспорены Карлом Эммануилом Савойским. Испанцы же хотели аннексировать Мантую, чтобы лишить Савойю Монферрато. Император заставляет ожидать своего решения — в итоге неблагоприятного для герцога Неверского, герцог Савойский в это время осаждает Казале, а испанцы выходят из Милана, чтобы захватить Мантую. Совершенно поглощенный осадой Ла-Рошели, Ришелье может поддерживать герцога Неверского и Мантую лишь морально, умоляя их продержаться до конца 1628 года. Кроме того, он опасается открытой войны с Испанией, которую Франция, не оправившаяся еще от последних военных тягот, по его убеждению, вести не в состоянии. В то же время, если Монферрато перейдет под контроль Испании, международные последствия для Франции могут быть самыми непредсказуемыми. Королева-мать решительно высказывается против помощи Неверу, поскольку в свое время он настраивал против нее Людовика XIII. Словно желая еще больше усложнить и так уже запутанную проблему, Месье, брат короля и вдовец, не скрывает своего намерения жениться на Марии Гонзага, дочери герцога Неверского!

Подкрепленный престижем капитуляции Ла-Рошели, осознавая необходимость спасения Казале и Карла Неверского, кардинал-министр в декабре решается представить королю (заинтересованному) и королеве-матери (настроенной против) на частном Совете следующую программу: «Сир, поскольку благодаря взятию Ла-Рошели Ваше Величество положило конец самому славному для себя и полезному для государства предприятию, которое Вы сделали в своей жизни, Италия, притесняемая на протяжении года армиями короля Испании и герцога Савойского, ожидает получить из Ваших рук освобождение от своих злосчастий; Ваша репутация обязывает Вас взять под свою руку Ваших соседей и союзников, которых хотят несправедливо лишить их владений… Я бы решился обещать Вам, что, если Вы примете такое решение и исполните его, как надлежит, то исход этого предприятия будет для Вас не менее счастливым, чем в деле Ла-Рошели… Я не пророк, но считаю, что Ваше Величество должны осуществить это намерение, снять осаду Казале и принести мир Италии в мае месяце. И, вернувшись со своей армией в Лангедок, подчинить его себе и принести туда мир в июле месяце» ^[89]. Представленный таким образом, этот политический и стратегический план является чем-то вроде компромисса, призванного несколько утихомирить происпанскую партию. Но Марию Медичи, все больше поворачивающуюся к Испании, он нисколько не успокаивает, а Людовику XIII для его принятия требуется несколько дней. Накануне выезда короля в направлении Савойи (15 января 1629 г.), 13 января проводится Совет, на котором кардинал долго приводит основания, подтверждающие запланированный им поход. Попутно министр отказывается от всякого личного интереса: речь идет о государстве, короле, королеве-матери и королевстве. Он осыпает похвалами королеву-мать и льстит ей. Напрасный труд: та его никогда не простит. Разрыв совершен, скрыть его невозможно. На протяжении двух лет бывший епископ Люсона и вдова Генриха IV будут враждовать друг с другом, обмениваясь рубящими и колющими ударами. «Записка, поданная королю» 13 января 1629 года, становится первым шагом к трагикомедии, известной под названием «Дня одураченных» (11 ноября 1630 г.).