Врангель - Борис Соколов Страница 36

Я подал отдельную докладную записку, в коей, настаивая на необходимости безотлагательно приступить к воссозданию регулярных кавалерийских частей, указывал в видах успешного проведения этой мысли в жизнь создать особый орган — инспекцию конницы. Внесенная в комиссию моя записка была поддержана всеми членами комиссии единогласно. Записка была передана генералу Романовскому, однако и по этому вопросу определенного ответа получить не удалось».

Тогда Врангель стал формировать регулярную кавалерию самостоятельно в своей 1-й конной дивизии. Он вспоминал: «В двадцатых числах сентября прибыла ко мне группа офицеров-кавалеристов, большей частью бывших офицеров Ингерманландского гусарского полка. Из офицеров-кавалеристов я сформировал при дивизии ординарческий взвод. Впоследствии мне удалось его развернуть и он послужил ядром к восстановлению Ингерманландского гусарского полка».

В принципе, идея Врангеля была здравой. Не являлось секретом, что казаки не слишком охотно воюют за пределами своих областей, а другой кавалерии в Добровольческой армии почти не было. Формирование регулярной кавалерии казалось выходом из этого положения. Наконец-то у командования появится мощная подвижная сила, которую смело можно будет двинуть хоть на Москву.

Но для формирования регулярных кавалерийских полков требовались кавалеристы, притом не только офицеры. А таких, за исключением казаков, в распоряжении командования Добровольческой армии практически не было. В царской армии основу регулярной кавалерии — драгунских, гусарских и уланских полков — составляли иногородние казачьих областей, сызмальства привычные к лошадям. Однако практически все иногородние в Гражданской войне оказались на стороне красных. Немало их было в противостоявшей дивизии Врангеля Таманской армии. Но и прочие кадры царской регулярной кавалерии — украинские крестьяне и русские крестьяне центральных губерний и Поволжья — также были либо на стороне красных, либо в отрядах многочисленных атаманов анархической ориентации. Интеллигентная молодежь, служившая в Добровольческой армии, в большинстве с лошадьми дела никогда не имела. Поэтому так называемую регулярную кавалерию приходилось пополнять главным образом теми же донскими, кубанскими и терскими казаками, хотя офицеры в ней зачастую действительно были из старых конных полков императорской армии.

На практике формирование регулярной кавалерии иногда выливалось в почти анекдотические случаи. Один из них рассказывает Елисеев:

«На фронте было принято: проходя всякую воинскую группу, спрашивать — какая часть? или — какой полк? Бабиев любил спрашивать громко и на черноморском языке.

— Якого полка? — крикнул он в темноту.

Так как из пяти казачьих полков 1-й конной дивизии четыре были черноморских, то к казакам в подобных случаях, в темноте, чтобы „родным языком“ сразу же сказать им о себе, что идут свои же казаки, все офицеры обращались именно с этими словами, по-черноморски.

Бабиев хотя и был исключительным и „правоверным линейцем“, но ему очень нравились казаки-черноморцы, и он мог сказать несколько слов на этом, для него трудном, черноморском наречии.

— Ынгыр… гыр-гыр-дыр… та чорти — якогось Ынгыр-ланського драгунського!.. — ответил ближайший казак в темноте.

Бабиев был в восторге и весело расхохотался».

Сам «казакоман» Бабиев был очень дисциплинированным офицером, далеким от неуместной критики начальства, отдающим должную дань русской кавалерии и кавалерийским офицерам, находившимся при генерале Врангеле. Но и его всё же возмущало, во-первых, что в штабе дивизии не было ни одного офицера-казака; во-вторых, что от полков требовалось бесчисленное количество конных вестовых ко всем офицерам-кавалеристам, состоявшим при штабе дивизии, и часто — строевые казачьи лошади с седлами; в-третьих, что бойцы для формирования Ингерманландского гусарского полка отнимались из других полков. До сотни казаков там было для разных назначений, тогда как сотенные командиры дорожили буквально каждым казаком в строю. А главное, штаб дивизии требовал от полков «лучших казаков». Конечно, таковых им не давал ни один полк. Посланных возвращали обратно, с приказом «заменить лучшими», но им посылались вновь «як нэ Иван, то Дэмьян»…

Елисеев вспоминал:

«Это была настоящая война между штабом дивизии и полками — долгая, непримиримая и постоянная. И побеждали, обыкновенно, сотенные вахмистры, которые назначали казаков…

Конечно, всё это было хорошо и естественно, если бы этот полк формировался из солдат, оставив в покое казаков, и не ослаблял бы полки. Но в этом-то и было главное зло, что всё ложилось на казаков.

Казаки не хотели идти туда. И не хотели по психологическим причинам. Как ни странно — у казаков и офицеров-кавалеристов не было никакого „общего языка“. Кавалеристы совершенно не умели говорить с казаками. У нас всех казаков называли на „ты“, по фамилии, иного и по имени — Пэтро, Грыцько, а не зная — кричишь порой так: „Эй, козаче! хлопче! давай коня!“ — и казак, услышав это, быстро выполняет приказание.

Там же, при штабе дивизии — было совсем иное. Кавалеристы не знали, говорить ли казаку „Вы“ или „ты“. Больше называли на „Вы“, что для рядового казака было тогда странно и отчужденно. Фамилии же казачьи они плохо запоминали. Да и как их можно было запомнить, такие „странные“, как, например, Нидилько, Шрамко, Супоня, Мамрак, Индыло…

Второпях кавалерист требует свою лошадь. Фамилию казака, конечно, не помнит, и он выкрикивает:

— Эй, казак! вестовой! да давайте же мне, наконец, мою лошадь! — возмущенно кричит он. И казак только по внешности офицера видит, что это его барин. И он с досадой за слово „вестовой“, словно „лакей“, лениво подводит ему коня, а сам думает: „Хай бы вин тоби здох…“

Все прибывающие офицеры-кавалеристы, конечно, были без лошадей и без седел. Где же их было достать? Да, конечно, опять-таки в полках… И самое благое начинание генерала Врангеля — формировать кавалерийский полк — вносило только неприятности в дело, в жизнь, и портило взаимоотношения».

В итоге получалось, что «регулярные полки» были еще менее боеспособными, чем казачьи. В них существовало противостояние рядовых казаков и армейских офицеров, что ухудшало сплоченность полков; да и сами казаки здесь были далеко не лучшими представителями войска, поскольку сотенные командиры, поставленные перед необходимостью отдать своих людей, разумеется, старались избавиться от худших бойцов. Естественно, казаки регулярных полков ничуть не больше, чем в собственно казачьих частях, желали сражаться за пределами своих земель. Поэтому с выходом за пределы казачьих областей начиналось массовое дезертирство, а то и переход к красным из-за конфликтов с офицерами.

Федор Иванович Елисеев вспоминал, как офицеры дивизии критиковали своего начдива, хотя и полюбили его:

«Нам всем так наскучило безрезультатное хождение „по Урупу“, переход за Уруп и обратно, что и Науменко, и Муравьев, и Бабиев, уйдя из станицы Бесскорбной на север, за гребни, скрывшись из глаз генерала Врангеля, решили передохнуть, точно выяснить боевую обстановку и уж тогда действовать. А чтобы все были „в курсе дела“, Науменко собрал вокруг себя командиров полков и всех командиров сотен, и мы все лежим под бугорком, слушаем старших. Командир 1-го Екатеринодарского полка полковник Муравьев резко критикует генерала Врангеля: что мы все время „толчемся на месте“, действуем разрозненно вместо того, чтобы собрать всю дивизию „в кулак“ и ударить на красных в одну точку, прорвать их фронт и потом бить по частям.