Сталин и Гитлер - Ричард Овери Страница 36

Решение напасть на Польшу вопреки очевидным фактам, говорившим о том, что вторжение спровоцирует глобальную войну, к которой Гитлер не был готов (один из военных адъютантов слышал, как Гитлер говорил о том, что война с Францией – «это проблема на будущее» и, что «Польша останется в одиночестве»), можно трактовать как показатель того, как сам Гитлер воспринимал свою власть. Годом ранее он планировал начать другую ограниченную войну – против Чехословакии, но вынужден был оставить эту идею из-за страха вмешательства Запада, отсутствия энтузиазма у населения и вмешательства Геринга на драматичном заседании в рейхсканцелярии утром 28 сентября, и согласиться на то, что стало Мюнхенской конференцией и урегулированием путем подписания договора. Он рассматривал этот исход не как победу, достигнутую путем дипломатических угроз, а как поражение его видов на войну. «Фюрер в конечном итоге уступил, и окончательно», – отметил в своем дневнике один из свидетелей тех событий. В 1939 году Гитлер принял решение, что он, являясь Верховным главнокомандующим Германии, больше не повторит подобное публичное отступление и отмену войны, какой бы страшной ни была угроза. «Я всегда шел на большой риск, когда был убежден в том, что успех возможен, – говорил он командирам. – Теперь тоже существует большой риск. Стальные нервы. Стальная решимость». В августе 1939 года все видели, что он находится в состоянии «исключительного раздражения, крайне ожесточен, и резок» в отношениях со всеми, кто был рядом, предупреждая быть осторожными⁹⁷. Когда в день вторжения Германии в Польшу Риббентроп сообщил ему о поступивших из Франции предупреждениях о том, что Франция будет воевать, Гитлер заявил: «Я наконец принял решение действовать, не спрашивая мнения тех людей, которые снабжали меня ложной информацией в стольких случаях… Я буду полагаться на свое суждение»⁹⁸. В сентябре 1939 года он игнорировал очевидные факты, говорившие о том, что всеобщая война стала неизбежной, переступая таким образом через все барьеры, которые сдерживали его власть и были установлены партией, военными, общественным мнением и иностранными деятелями. Война против Польши была классической демонстрацией своеволия диктатуры.

Те же слова можно отнести и к настойчивому утверждению Сталина весной и летом 1941 года о том, что угрозы германского нападения не существует. И в этом случае суждение представлялось в определенном смысле рациональным. Гитлер находился в состоянии войны с Британской империей и также оказался вовлеченным своим итальянским союзником в конфликт на Балканах. Сталин, по словам будущего советского посла в Вашингтоне Максима Литвинова, полагал, что нападение на «такую мощную страну, как наша» пока он не закончил войну на западе, для Гитлера было просто «сумасшествием».⁹⁹ В апреле 1941 года Советский Союз заключил договор с Японией с тем, чтобы гарантировать ее нейтралитет и получить возможность сконцентрировать больше сил на западе страны. Сталин приказал осуществлять поставки в Германию, которые должны были совершаться в соответствии с торговыми договорами, заключенными в 1940-м и 1941 годах, пунктуально и в полном объеме, а также оказывать некоторую военную помощь. Однако, вопреки благовидной интерпретации своих намерений Германией, имелось огромное количество разного рода свидетельств того, что она готовится к массированным атакам. Германия тщательно скрывала свои истинные планы с помощью хорошо разработанной дезинформации, однако постепенное передвижение трех миллионов людей в полном вооружении в направлении конечных пунктов дислокации, где должны были происходить военные действия, скрыть было невозможно. Кроме того, имелось большое количество секретной информации, часть которой поступала от немецких коммунистов, симпатизировавших Советскому Союзу и перешедших на советскую территорию, говорившей об истинных намерениях Германии. В Москву поступило по меньшей мере 84 таких предупреждения, но они воспринимались по указанию Сталина, как умышленная провокация или дезинформация, распространяемая англичанами, пытавшимися втянуть Советский Союз в войну. На заседании советского партийного и военного руководства, состоявшегося 21 мая, секретные донесения были восприняты с такой нервозностью, что все его члены просто-напросто забыли привычно зааплодировать, когда прозвучало имя Сталина. Но все попытки людей из окружения Сталина убедить его отнестись серьезно к разведывательным данным, им грубо отвергались¹⁰⁰.

Убежденность Сталина переросла в навязчивую идею. По некоторым сведениям, он испытывал непреодолимый страх перед мобилизацией, необходимой для отражения германской угрозы, так как царская мобилизация в июле 1914 года спровоцировала кризис, завершившийся началом Первой мировой войны. Он отверг предложение начальника Генштаба генерала Георгия Жукова объявить в войсках состояние боевой готовности к 14 июня, которое он сопроводил восклицанием: «Это война!»¹⁰¹ К этому времени советские разведчики и иностранцы, симпатизировавшие Советскому Союзу, сообщили точную дату нападения Германии, размеры и масштабы вторжения. Даже у Сталина, так же, как это было у Гитлера в августе 1939 года, появились сомнения. Но чем больше эти сомнения одолевали его, тем сильнее ему хотелось утвердить свою власть. И, вопреки тому что советские солдаты, дислоцированные на границе, могли к середине июня видеть воочию признаки сосредоточения сил на сопредельной стороне, а советские наблюдатели зафиксировали 180 разведывательных полетов германской авиации в глубь советской территории, Сталин оставался слеп и глух, и его в этом поддерживали те, кто искал его одобрения. Годы спустя Молотов все еще продолжал защищать Сталина: «Всюду было бесчисленное количество провокаторов. Поэтому вы не можете доверять разведке». Сама природа сталинского единовластия провоцировала самоуничтожающие последствия. Берия, в задачи которого, как главы секретной службы, входило уничтожение провокаторов и людей с пораженческими настроениями, сеющими ложные слухи о германской воинственности, 21 июня, буквально за несколько часов до начала самого масштабного за всю историю вторжения, писал Сталину: «Мой народ и я твердо помним ваше, Иосиф Виссарионович Сталин, мудрое предсказание – Гитлер не нападет в 1941 году!»¹⁰²

Решение Сталина было такой же публичной демонстрацией его диктаторской власти, какими были для Гитлера события, происшедшие двумя годами раньше. Оба решения были связаны с вопросами наивысшей важности; оба решения были приняты вопреки очевидным фактам; оба решения были приняты вопреки сомнениям, высказывавшимся руководителями армий и гражданскими лицами; оба были приняты, несмотря на или, возможно, по причине мучительной неуверенности в себе. Последствия этих решений были самыми трагическими, однако ни в том ни в другом случае эти всем очевидные просчеты, допущенные из-за своевольного упрямства, не привели к ослаблению диктатур. «Сталин, – отмечал позже Молотов, – все равно был незаменим». Гитлер был потрясен до глубины души. «Было очевидно, насколько он был шокирован», – писал один из свидетелей¹⁰³. Гитлер был в бешенстве от того, что он считал тупостью и высокомерием Запада. Его приближенные благоразумно демонстрировали «недоумевающий испуг»¹⁰⁴. Сталин, получив сообщение о вторжении, пришел в ярость, но, как и Гитлер, не забывал о необходимости лицемерия, даже наедине с самим собой. «Ленин основал наше государство, – бормотал он, покидая краткое совещание, посвященное анализу катастрофических поражений армии через неделю после начала вторжения, – а мы его предали»¹⁰⁵. В обоих государствах общественность и армия объединились в едином порыве. Войну изображали как некое событие, за которое следует винить кого-то другого: Великобританию и Францию за то, что они снова окружили Германию и развязали несправедливую войну, Германию – за то, что она начала неспровоцированную фашистскую агрессию. Некоторые люди в Германии из числа старших офицеров забавлялись идеей свержения Гитлера путем государственного переворота, но были вынуждены отказаться от нее по причине его очевидной и широкой популярности. Трансляция 3 июля обращения Сталина к советскому народу, его первой публичной речи с момента начала вторжения, в которой он называл всех «братьями и сестрами», призывая направить все силы на сопротивление агрессии, была встречена всем населением с большим облегчением. Гитлер продиктовал свое обращение сразу же, 3 сентября. Он начал, возможно непреднамеренно, словами: «Дорогие товарищи по партии», – но впоследствии это обращение было заменено на «Народ Германии». В нем содержался призыв вести войну до смертельного конца¹⁰⁶. Ни один из диктаторов не упал в глазах общественности после допущенных ими провалов, что свидетельствует о том, насколько неограниченной была их власть даже в самых неблагоприятных для них обстоятельствах.