Записки беспогонника - Сергей Голицын Страница 36

Я был на его похоронах. Член бюро парткома сказал казенную речь. Я хотел добавить о своей последней встрече с покойным, как тот верил в грядущую победу, но потом раздумал. Кто-то выстрелил из нагана. Мы опустили гроб в могилу. Два старичка стройбатовца стали закапывать. Все разошлись.

А Виктор Подозеров выздоровел. Но из краснощекого круглолицего молодца он превратился в желтого, иссохшего старика. Мне пришлось принять участие в хлопотах, чтобы выписать ему дополнительный паек. И нашлись люди, которые нарочно тянули это дело. Дважды я ходил к Зеге, чтобы добиться лишнего куска хлеба для человека, стоявшего на пороге могилы. А через два месяца молодость взяла свое и лицо Виктора вновь приобрело свою прежнюю округлость.

О невероятной спешке строительства говорили очень много, то и дело вызывали меня на вечерние заседания и совещания, вся трасса была уставлена плакатами, прославлявшими мудрость великого Сталина, имя которого склонялось во всех падежах.

В помощь пришли механизация и аммонал. Под самым Дмитровом трасса проходила глубокой девятиметровой выемкой. Выкопали шурфы, заложили в них взрывчатку. Раздался грандиозный, оглушительный взрыв, заходила земля, кое-где в городе полопались в домах оконные стекла.

Некрасов и я с двух концов выемки стали нивелировать поперечники для замера выброшенной взрывом земли. Закончив, побежали считать, считали в две руки, проверяя друг друга. Зеге, новый наш главный инженер Карагодин и истерический начальник техотдела Итин стояли над нами, когда мы щелкали на счетах и крутили арифмометр. Оказалось, взрыв дал 36 тысяч кубов, но в той же выемке копать еще нужно было очень много.

Другую выемку разрабатывали экскаваторы. Ими командовал бывший наш начальник работ Проценко — энергичный, умный, напористый, но чересчур молодой. У него не хватало практического опыта, и такого конвейера, какой должен быть при слаженной работе экскаватора с автомашинами, не получалось. То экскаваторы начинали кашлять и автомашины выстраивались в длинную очередь, то тяжело нагруженный ЗИС застревал на расползающейся дороге, образовывалась пробка и ковш экскаватора уныло опускался вниз.

В порядке летучей проверки мне приходилось много заниматься замерами вынутой земли на тех участках трассы, где разработка шла вручную.

Наши прорабы безбожно туфтили, обманывая своих начальников участков, а те, отправляя сводки в район, еще прибавляли несуществующие кубы, а район еще набавлял кубы, а управление тоже преувеличивало данные. Словом, в Москву доставлялись вполне благополучные цифры. Так приближался день, когда по сводкам земляные работы должны были считаться законченными, а фактически еще половина кубометров покоилась нетронутой.

А я должен был контролировать. Задачу на меня возложили весьма неблагодарную.

Особенно любил туфтить прораб Пылаев.

— Иван Васильевич, у вас на этом пикете насыпь показана готовой, а на самом деле и половина еще не отсыпана.

— Завтра будет, завтра обязательно закончим, — отвечает он с улыбкой, а в глазах его играют недобрые огоньки.

А я смотрю на изможденных наших многотерпеливых стройбатовцев, в голодном бессилии опустившихся возле полупустых тачек и тупо глядевших в землю. Я нисколько не верю обещаниям Пылаева, но писать на него рапорт не буду.

Числа 10 апреля Итин мне неожиданно сказал:

— Эйранов вас очень хочет к себе, центр тяжести земляных работ постепенно переносится на его участок.

Эйранов был начальником самого дальнего участка нашего района, штаб его находился в 8 километрах от Дмитрова в селе Ильинском.

Я хотел было запротестовать. Ведь у меня в Дмитрове родители, Итин об этом знал. Но с другой стороны, мне начали надоедать интриги Некрасова — пусть-ка поработает самостоятельно, надоела также постоянная истерическая нервность Итина. А там у Эйранова я буду сам себе хозяином. И все же мне хотелось остаться поближе к родителям.

Итин, видя, что я задумался, сказал:

— Эйранов вас обещает хорошо кормить.

Эта фраза меня победила. Я дал согласие, но с условием, чтобы Итин теперь же устроил мне под каким-нибудь предлогом командировку в Москву на два дня, о чем он мне давно обещал.

На следующий день я получил сухой паек, а талоны на обед отдал своим племянникам, Мише и Ларюше. Последнему было тогда 13 лет. Недавно он, ставший уже известным художником, вспоминал, с каким наслаждением питался той баландой в течение одного дня.

На Дмитровском вокзале милиция проверяла документы перед кассой, дважды проверяла в поезде и, наконец, в Москве при выходе на перрон. Но у меня было командировочное удостоверение о том, что я направляюсь купить чертежные принадлежности.

Приехав в Москву, я отправился по знакомым. Все выглядели сморщенными, осунувшимися, тусклыми, постаревшими. И такой же была Москва — осунувшаяся, сорная, угрюмая. В одном магазине я купил угольники и линейки, а готовальни искать не стал. Тут случайно встретил на улице старика Нерсесова — отца трех дочерей красавиц, в чьем доме я нередко бывал в детстве и юности на веселых и счастливых вечерах.

Он меня повел к себе. Встретили меня печально, стыдясь своей бедности и голода; о той встрече у меня написан рассказ, нигде не напечатанный.

Зашел я к сестре жены, Нате, и она мне подарила два билета в единственный оставшийся в Москве оперный театр Станиславского и Немировича-Данченко. Вечером с сестрой Соней я пошел слушать и смотреть «Прекрасную Елену». Публика сидела в пальто и в плохой обуви. Блестящие костюмы артистов и веселая музыка на фоне голодной действительности производили странное и тягостное впечатление. Ни удовольствия, ни забвения я не получил и на следующее утро благополучно прибыл в Дмитров, миновав многочисленные милицейские рогатки.

А к вечеру, захватив рюкзак, я отправился на новую работу в резиденцию Эйранова, участок которого помещался не в самом селе Ильинском, а в километре от него, в старых бараках для заключенных, оставшихся от времен строительства канала Москва — Волга.

Между тем наступила весна. Снег быстро таял. Побежали, сверкая на солнце, ручьи. Подул теплый, животворящий ветер.

А желудки людей были по-прежнему пусты. От мокрых ног у многих пошли на теле струпья. Иные старички стройбатовцы не выдерживали и начали умирать. Случайно мне на глаза попалась секретная записка главного врача нашего Управления Аксельрода, он прямо писал, что люди истощены до последней степени и если питание не улучшится, погибнет половина людей.

Оттаявшую землю копать было легче, чем мерзлую, но распухшие ноги передвигались с трудом, медленно разгибались ослабевшие спины. Никакой механизации на участке Эйранова не было. Приходилось полагаться на так называемый «п…ий пар». Политработники вешали на деревьях агитплакаты и лозунги, в которых имя Сталина поминалось в каждой строке. Собирали собрания, пытались разжечь энтузиазм.

Стройбатовцы слушали речи, тупо глядели в землю и равнодушно отвечали, показывая на баланду в котелках: