Рубикон. Триумф и трагедия Римской Республики - Том Холланд Страница 36

То, что мы назвали бы намазанным жиром шестом, у римлян именовалось словом cursus. Слово это имело несколько значений. Основное из них прилагалось к любому путешествию, особенно срочному. Среди любителей спорта, однако, оно имело более конкретное звучание, и означало не только скаковой круг, но и являлось названием состязаний колесниц, наиболее популярного соревнования, проводившегося в Большом Цирке, этом великом средоточии общественного мнения. Назвать благородного римлянина колесничим значило нанести ему оскорбление — чуть уступающее применению к нему определений гладиатор или бандит — и все же сравнение это коренилось в самом языке состязаний, являясь намеком на сокровенную истину. В Римской Республике спорт имел политический характер, и политика являлась спортом. Так же как умелому колесничему приходилось круг за кругом объезжать metae, поворотные столбы, понимая, что единственная ошибка, прикосновение к такой мете колесной оси, или попытка проскочить мимо нее на слишком большой скорости, может вывести повозку из-под его контроля, так и честолюбивый патриций должен был рисковать своей репутацией в последовательности сменявших друг друга выборов. Под одобрительные или негодующие вопли зрителей колесничий и в равной мере патриций мчались навстречу славе, понимая, что цену успеху придает именно опасность неудачи. А потом, когда состязание завершалось, когда была пересечена финишная линия или было выиграно консульство, вперед выступали новые претенденты, начинавшие состязание заново.

«Путь, ведущий к славе, открыт многим». [91]Такова была утешительная максима — хотя утверждение это было верно лишь отчасти. Неширокая арена в Цирке позволяла одновременно участвовать в состязаниях лишь четырем колесницам. Арена выборных состязаний также была ограничена по размеру. «Запас величия» в Римской Республике не был бесконечным. Каждый год открывалось лишь небольшое количество административных должностей. Увеличив число преторских должностей с шести до восьми, Сулла попытался расширить спектр предлагаемых возможностей. Однако поскольку он же при этом парализовал трибунат и удвоил число сенаторов, на деле все свелось к ужесточению соревнования. «Столкновение умов, борьба за превосходство, ежедневные и еженощные труды ради того, чтобы достичь вершин состояния и власти» [92]— такой спектакль представлял курсус. За последующие десятилетия зрелище это сделалось лишь более отвратительным, плотоядным и ожесточенным.

Как это бывало всегда, в состязании доминировали известные семейства. Цезаря обременяла принадлежность к семье, способной похвастаться лишь несколькими консульствами. Чем величественнее были древние триумфы рода, тем более страшной была мысль о том, что они могут закончиться. Со стороны могло показаться, что родовитому человеку можно было оставаться в постели «и избирательные почести будут поднесены ему на блюде», [93]— но в Риме ничто и никому не доставалось просто так. Знатность подтверждалась не кровью, а достижениями. Жизнь знатного римлянина представляла собой цепь суровых испытаний или же превращалась в ничто. Неудача на выборах старших магистратов или, что хуже того, утрата сенаторского достоинства — и обаяние знатности начинало рассеиваться. Если три поколения в роду не сумели достичь заметных успехов, тогда даже патриций мог обнаружить, что имя его известно лишь «историкам и ученым, но только не человеку с улицы, среднему избирателю». [94]Что же тогда удивляться тому, что великие дома так негодовали против выскочек, попавших в Сенат. При выборах на должность квестора, первую и самую младшую из ступеней курсуса, выскочек еще кое-как терпели, однако доступ к высшим чинам претора и консула яростно охранялся. Это еще более затрудняло продвижение честолюбивого выскочки — «нового человека», как называли таких римляне. Тем не менее ничего невозможного не было. И если старые семейства с треском выбывали из состязания, то новые вполне могли оказаться в удобной позиции. Электорат был капризен. Иногда — только иногда — талант мог получить предпочтение перед прославленным именем. «В конце концов, иногда имели смелость заметить новые люди, если должности магистратов являются наследственными, тогда зачем, собственно, нужно проводить выборы вообще?» [95]

Марий, конечно же, явил великий пример достойного подражания простолюдина. Достаточно блестящая военная карьера могла обеспечить новому человеку и славу, и возможность награбить состояние. Тем не менее без соответствующих связей получить командование было невозможно. В Риме не было военных академий. Штабными офицерами обыкновенно становились юные аристократы, умевшие потянуть за нужную веревочку. Цезарь никогда не получил бы возможности заслужить гражданский венок, не будь он патрицием. Теперь уже полученный военный пост мог принести свои проблемы. Продолжительные кампании, которые способны были принести известность и славу новому человеку, также удаляли его от Рима. Никто из борцов за свой успех не мог позволить себе долгой отлучки. Честолюбивые новички в политической игре обычно находились среди легионов, и даже получали иногда почетные шрамы, однако немногим удавалось заслужить известность подобным образом. Слава обыкновенно доставалась людям уже известным и знатным. И для нового человека самый надежный способ добиться победы в курсусе, достичь предельной славы — консульства — и заработать себе и своим потомкам право вхождения в ряды элиты предоставляла юриспруденция.

В Риме она вызывала всеобщий интерес. Граждане прекрасно осознавали, что законодательство Римской Республики определяет их статус и гарантирует права и, вполне понятно, были в высшей степени горды своей юриспруденцией. Среди прочих интеллектуальных занятий лишь в этой области они могли относиться к грекам свысока. Юриспруденция позволяла римлянам без конца напоминать о том, насколько «невероятно путаными — едва ли не граничащими с нелепостью — являются прочие законодательные системы в сравнении с нашей собственной!» [96]С детских лет мальчики тренировали свой ум в толковании закона с той же целеустремленностью и настойчивостью, с которыми они тренировали свои тела для военного дела. Среди взрослых юридическая практика считалась единственной гражданской профессией, которую сенатор находил соответствующей своему достоинству. Так было потому, что юриспруденция являлась не чем-то отличным от политической жизни, а зачастую представляла собой смертоносное ее продолжение. Никакого государственного обвинения в Риме не существовало. Все иски возбуждались в частном порядке, предоставляя простейший выход для урегулирования различных раздоров. Обвинение соперника могло стать нокаутирующим ударом. Официальным наказанием лицу, уличенному в серьезном преступлении, являлась смерть. На практике, поскольку Республика не имела ни полиции, ни тюремной системы, осужденному предоставлялась возможность отправиться в изгнание и даже жить в роскоши, если ему удавалось вовремя прихватить достаточное количество движимого имущества. Однако политическая карьера его оказывалась законченной. Преступники не только лишались гражданства; их могли безнаказанно убить, ежели они осмеливались ступить ногой на италийскую землю. Каждый вступивший в курсус римлянин отлично понимал, что и его может ждать подобная участь. Только добившись административной должности, он приобретал иммунитет к обвинениям соперников, и то лишь на время нахождения у власти. Враги могли нанести удар именно в тот момент, когда срок государственной службы заканчивался. В таких случаях в ход пускалось все: подкупы, устрашение, беззастенчивое использование связей — только бы избежать обвинения. Когда речь шла о суде, никакой трюк не считался слишком подлым, никакая мерзость слишком грязной, никакая клевета слишком жестокой. Суд был схваткой не на жизнь, а на смерть — даже в большей степени, чем выборы.