Александр II - Анри Труайя Страница 35

Тем временем было достигнуто тайное соглашение с Румынским княжеством о проходе русской армии через его территорию. 12 апреля (24 апреля согласно григорианскому календарю) 1877 года царь издал манифест, гласивший: «Глубоко убежденные в правоте нашего дела, вверяя себя милости Божьей и моля Господа благословить наши храбрые войска, мы отдаем им приказ перейти границу Турции».

Это решение далось Александру нелегко. У него было ощущение, что оно принадлежало вовсе не ему, а стало следствием развития событий, энтузиазма его народа и, вполне возможно, посмертной воли его отца. Бурные проявления радости, которые он наблюдал в каждом городе на обратном пути, то утешали его, то вновь вызывали у него тревогу. Он был недалек от мысли, что толпа всегда не права. В промозглой от дождя Москве, куда он прибыл 22 апреля, к десяти часам вечера все ведущие к Кремлю улицы были заполнены людьми, жаждавшими реванша за Севастополь. «На следующее утро, – пишет граф Дмитрий Милютин, – в залах дворца и соборах мы стали свидетелями неописуемого зрелища. После ответа императора, краткого, но достойного, на поздравления градоначальника и предводителя дворянства толпа бросилась к нему в едином порыве восторга. Лишь с большим трудом удалось остановить ее натиск… Когда он появился на Красной лестнице, воздух огласился долго не смолкавшими приветственными криками». В Санкт-Петербурге прием был не столь горячим, но никто не осмеливался критиковать новую военную авантюру, в которую втягивалась Россия.

21 мая император попрощался с супругой и своей дорогой Екатериной, с первой – сдержанно и почтительно, со второй – страстно и трогательно. Долг призывал его отправиться к театру военных действий. Александр уезжал с тяжелым сердцем. Через день после отъезда он пишет из императорского поезда возлюбленной: «Здравствуй, милый ангел души моей. Я довольно хорошо спал, но пробуждение мое было грустным после всего того счастья, которое мы познали вместе. Мое бедное сердце сжимается от того, что я покинул тебя, и у меня такое ощущение, будто я увез твою жизнь с собой, а моя осталась с тобой». Спустя четыре с половиной часа он добавляет несколько строк: «Все утро я провел в работе и только что отдохнул, горестно вздыхая о том, что не могу видеть тебя и наших дорогих деток… Твой навеки». (Константин де Грюнвальд.)

Человек, ехавший на встречу со своей армией, ни в коей мере не обладал качествами полководца. Ему шел шестидесятый год. Его томила усталость. Он страдал от астмы. Сфера его деятельности – кабинет, документы, встречи с министрами и послами, официальные приемы и интимные вечера с молодой любовницей. Он ехал вовсе не ради того, чтобы покрасоваться перед армией. Сознавая свою некомпетентность в области стратегии, он отказался принять на себя личное командование военными операциями, но при этом не мог оставаться в Санкт-Петербурге, в то время как лучшие сыновья России сражались на Балканах. Он тоже хотел испытать свою долю лишений и опасностей. Он и представить себе не мог, что его присутствие с многочисленной свитой не только не воодушевит войска, но и внесет сумятицу в руководство ими из-за соперничества среди генералов. Царя сопровождал генеральный штаб, чья численность составляла несколько сотен человек. Для их транспортировки потребовалось семнадцать железнодорожных составов. Когда штабные генералы и офицеры высаживались из вагонов, роскошь их мундиров и экипажей вызывала восхищение. «За ними тянулась длинная кавалькада великолепных лошадей, – пишет английский военный корреспондент (Арчибальд Форбс и многие другие: Военные заметки „Daily News“, 1877, Лондон, 1878, Константин де Грюнвальд), – впряженных в фургоны и кареты, чрезвычайно удобные, способные превратить поездку по пересеченной местности в изящный променад. Кучера с плюмажами из павлиньих перьев, английские грумы, лакеи, снисходительно улыбающиеся с высоты своих скамей, повара, любующиеся окружающим пейзажем, – все это резко контрастировало с простотой и будничностью экипажей армейских генералов. Это свита императора направлялась на боевые позиции».

Все ключевые посты в действующей армии занимали братья суверена. Великий князь Константин, адмирал, командовал флотом, великий князь Николай – Дунайской армией (двести тысяч человек), великий князь Михаил – Кавказской армией (сто тысяч человек). Командование армейскими корпусами было доверено царевичу Александру и его брату, великому князю Владимиру, хотя и тот, и другой отличались крайней некомпетентностью. Только для того, чтобы князья Николай и Евгений Лейхтенбергские приобрели командные навыки, были специально сформированы кавалерийские бригады. В таком семейном окружении царю вполне могло бы показаться, будто он находится не на войне, а на маневрах в Красном Селе. Тем не менее это был отнюдь не спектакль, успех которого зависел от состояния мундиров и стройности шеренг. Шла война. 15 июня русская армия перешла Дунай и после короткого сражения закрепилась на его правом берегу. Затем авангард под командованием генерала Гурко достиг Балканских гор и, продвигаясь на юг, овладел перевалом Шипка. Эти первые успехи воодушевили русских. Они уже видели себя входящими в Адрианополь и – почему бы и нет? – в Константинополь. Все газеты превозносили храбрость солдат, воевавших под знаком креста против варваров, преданных полумесяцу.

Однако очень скоро выявилась неспособность плохо организованной службы тыла удовлетворять потребности войск. Катастрофически не хватало врачей и санитаров. Если молодые офицеры, окончившие новые военные училища, вполне отвечали требованиям той эпохи, представители высшего командного состава страдали старческим склерозом. «Люди весьма преклонного возраста, – пишет английский военный корреспондент Арчибальд Форбс, – они изучали военное искусство сорок-пятьдесят лет назад. Подавляющее их большинство никогда не открывали книгу и очень редко газету. Они вступили в современную войну, едва очнувшись после полувековой дремы». В то же время доблесть русского солдата вызывала у него восхищение. «Простой русский солдат внушает мне самое искреннее уважение, – пишет он. – Он безропотно совершает бесконечные марши, сгибаясь под тяжестью ноши, и при этом еще весело поет. Он смело бросается в атаку с отчаянным криком „ура“. Он упорно обороняется и, даже зная, что ему грозит неизбежная гибель, не помышляет об отступлении. Раненый, он не стонет, пытается помочь соседу и ожидает, что пошлет ему Бог или царь, со стоическим терпением, свойственным подлинному героизму». (Арчибальд Форбс.)

Александра глубоко взволновал этот «подлинный героизм». Зрелище погибших и раненых солдат, руин и пожарищ потрясло его, словно ответственность за все это лежала исключительно на нем. В своих письмах Екатерине он сокрушается по поводу того, что вынужден жертвовать таким количеством людей во имя величия страны. «После ужина, – пишет он ей 5 июля 1877 года, – я навестил двух несчастных болгар, жестоко изувеченных турками, которых привезли в госпиталь Красного Креста, расположенный в ста шагах от моего дома. Я пригласил Уэллесли (полковник Уэллесли, британский военный атташе при русском генеральном штабе), ужинавшего со мной, дабы он полюбовался зверствами своих протеже. Один из болгар умер перед нашим приходом, и у его постели рыдала бедная жена. У него на голове два страшных рубца от сабельных ударов в форме креста. У второго на теле три раны, врачи сказали, что есть надежда спасти его».