Николай II - Сергей Фирсов Страница 34

О вреде бюрократического всесилия писал и В. В. Розанов. В июльском номере журнала «Русский вестник» за 1895 год должна была появиться его статья «О подразумеваемом смысле нашей монархии», в которой Розанов стремился доказать, что монарх — своеобразный «страж горизонтов», мировой компас корабля-истории. Бюрократия же около него — помощники («кочегары, плотники, механики, матросы»). Но статья тогда не дошла до читателей — из-за нее «Русский вестник» арестовали. Тогда В. В. Розанов пришел на прием к обер-прокурору Святейшего синода К. П. Победоносцеву, прочитавшему его статью. К. П. Победоносцев честно признался, что автор статьи прав, что бюрократия заместила власть монарха, и пояснил: «Государь только припечатывает то, что мы ему подносим».

Почему же обер-прокурор Святейшего синода запретил публикацию статьи Розанова?

Причина банальна — нежелание публично рассуждать о болезненных государственных проблемах. «Все рассуждения ваши правы, — сказал он В. В. Розанову, — но вы знаете наше общество, готовое все поднять на зубок. Что вы говорите серьезно и с желанием принести серьезную пользу — того не заметят; а что вы приводите как примеры смешного и глупого — подхватят, разнесут и предадут смеху то самое, что вы чтите». <…> «Механизм падения монархий вы правильно указываете: но не берите наши дела в пример, а объясняйте этот механизм этого падения на западных государствах». А ведь В. В. Розанов писал в статье прежде всего о необходимости сохранения самодержавного принципа, то есть выступал с охранительных (назовем их по-старому) идеологических позиций! С удивительной проницательностью и даже «победоносцевской» силой убеждения философ постарался показать, что в русском монархе заключен синтетический смысл истории, а истинное содержание монархической деятельности — в охранении принципов жизни. «Монарх более не полный, — писал Розанов, — есть и никакой; если он не центр, координирующий в себе явления жизни народной, то он и не орган который-нибудь в ней, хотя бы и пытался стать таковым. Он снял некоторые блестки из венца своего — время разнесет остальные; он коснулся святого, таинственного омофора над собою — и не убежит, не спасется, не уклонит головы своей…»

Замечание в духе самых искренних монархистов, считавших, что даже малая измена принципам самодержавия чревата для страны большими бедствиями. Конечно же обер-прокурор не мог не приветствовать подобных слов, но он не хотел говорить о русской бюрократии, всевластие которой не могло не настораживать и Николая II, с самого начала своего правления с подозрением относившегося к чиновничеству. Американский исследователь Р. Уортман справедливо подчеркивает, что последний царь весь официальный административный аппарат рассматривал как чуждый и антимонархический, не доверяя почти всем чиновникам, и в первую очередь — наиболее одаренным, видя в них угрозу собственной власти.

Впрочем, сейчас речь не о том. Важнее подчеркнуть, что с первых месяцев царствования Николая II вопрос о самодержавии обсуждался и осмысливался, увязываясь с вопросом о «средостении». Пройдут годы, а желание преодолеть «средостение» будет заставлять императора искать неофициальные пути получения «правдивой» информации о стране и народе. Но преодолеть власть чиновников, найти ей альтернативу ему не удастся. Это окажется одним из самых горьких политических разочарований царя. Наверное, иначе и быть не могло. О каком доверии к чиновникам могла идти речь, если даже его учитель и наставник К. П. Победоносцев совершенно спокойно относился к отсутствию надлежащих моральных качеств у государственных людей! Характерен эпизод, рассказанный в 1905 году издателем князем В. П. Мещерским. Однажды к обер-прокурору Святейшего синода пришел государственный контролер Т. И. Филиппов и спросил, правда ли, что Победоносцев берет к себе на службу некоего недостойного человека («ведь он подлец»). «„А кто нынче не подлец?“ — возразил государственный мудрец. Т. И. Филиппов окаменел перед таким изречением долголетнего опыта сношений с государственными людьми». Так апологетика принципов самодержавной власти русских монархов сочеталась у К. П. Победоносцева с откровенным политическим (бюрократическим) прагматизмом.

«Средостения» — как разрушителя самодержавия — он старался не замечать, большее внимание обращая на другое зло (или, вернее сказать, на то, что таковым считал) — идеи парламентаризма. Не будет, видимо, большой натяжкой рассматривать его «Московский сборник», выпущенный в год царской коронации, как своеобразное напутствие молодому государю; обер-прокурор указал те политические «болевые точки», игнорировать которые русский самодержец не должен. «Московский сборник» — своего рода катехизис религиозного консерватора, антология монархической мысли, чем более всего и интересен.

Книга состояла из 20 небольших очерков. Это не только рассуждения, но и выписки, сделанные Победоносцевым в разное время, но сведенные под единой обложкой лишь в 1894 году. Как обер-прокурор Святейшего синода, убежденный в правильности церковно-государственного устройства империи, Победоносцев утверждает мысль, что в России единство духовного самосознания народа и правительства есть фундамент государственной, то есть самодержавной власти.

Другая мысль, которую он глубоко и всесторонне исследует, — это мысль о демократии, разумеется, в том виде, как она успела оформиться в современной ему Западной Европе. Идея, что всякая власть исходит от народа и имеет основание в народной воле, для него изначально лжива; соответственно, и идея парламентаризма — «великая ложь нашего времени». Рассуждения по поводу парламентаризма отличаются особой страстностью и призваны убедить читателя в том, что торжественное обетование счастья — реализация в «общественном быте» красивых фраз о свободе, равенстве и братстве — не есть путь к гармонии. «Масса не в состоянии философствовать; и свободу, и равенство, и братство она приняла как право свое, как состояние, ей присвоенное. Как ей, после того, помириться со всем, что составляет бедствие жалкого бытия человеческого, — с идеей бедности, низкого состояния, лишения, нужды, самоограничения, повиновения?» В результате, полагает Победоносцев, «правительству приходится вести игру и передергивать карты». Смысл заявленного прост — утвердить мысль о несовместимости религиозно ориентированного государства с парламентом и демократией западноевропейского образца. Как ковчегом Завета необходимо дорожить старыми учреждениями и старыми преданиями, ведь идея усваивается массой только непосредственным чувством, воспитываемом в ней, массе, историей и передаваясь из поколения в поколение.

Существовало и еще одно важное обстоятельство, которое, говоря о «Московском сборнике», нельзя игнорировать. Это — представленная Победоносцевым дуалистическая картина мира. Он постоянно противопоставляет веру — неверию, анархию — власти, истину — факту, жизнь — смерти и т. д. Современный петербургский исследователь В. В. Ведерников тонко подметил, что обер-прокурор Святейшего синода не рассматривал исключительно Запад в качестве «носителя» социальных и политических «болезней», а, говоря о всем цивилизованном обществе, включал в него и Россию ^[53]. При этом христианская истина для обер-прокурора Святейшего синода наиболее полно выражается в православии. «Разумеется, для Победоносцева православие выражает сущность русской народной души, но все же религиозная истина придает форму народу, а не наоборот», — пишет В. В. Ведерников. В целом текст «Московского сборника» ориентирован на профетическую традицию. Ветхозаветные пророки, с которыми данная традиция связана, внесли в мир понятия о господстве над земным произволом закона справедливости и милосердия Единого Бога. Устами пророка говорил Сам Господь. «Отсюда же, — полагает В. В. Ведерников, — вытекает и нежелание Победоносцева вступать в полемику со своими оппонентами, его постоянные жалобы на непонимание и одиночество. Ведь справедливость предсказаний очень часто становилась очевидной только после смерти пророка».