Василий Львович Пушкин - Наталья Михайлова Страница 34

Между тем, несмотря на вздорожание съестных припасов, пожары, засухи и сильные морозы, жизнь налаживалась. В. Л. Пушкин до своего отъезда за границу в первом номере «Вестника Европы» за 1802 год мог познакомиться с публикацией «Нечто о нынешнем Париже»:

«Париж, в котором еще недавно было столько шума, волнения, мятежа и всякого рода ужасов, ныне так спокоен и тих, что иностранец, видя его, с трудом верит или глазам, или памяти своей. Французы подлинно чудные люди: один год есть для них век — так скоро они переменяются!

Везде отворены лавки, и все наполнены товарами. Пале-Рояль воскресло в прежнем блеске своем и служит опять ежедневным гульбищем для франтов и щеголих. Хотя и здесь зима не очень приятна, хотя и здесь теперь всякой день дожди, но, однако ж, веселые Французы думают только о забавах; мрачное небо не помрачает их ума, и глубокая грязь не мешает им прытко бегать из спектакля в спектакль. Карет множество, а кабриолетов еще более; их нанимают по часам и за 40 су можно ехать куда угодно. Везде пылают камины; но дрова здесь всего дороже: камин стоит мне ежедневно около 50 су. — Съестные припасы не так дороги: фунт самого лучшего мяса стоит 12 су; за бутылку хорошего вина платят экю (рубль). Ныне здесь обыкновенно обедают в пятом часу и потому ужина совсем не бывает. — Комнаты в Отелях не дешевы; я нанимаю три, изрядно прибранныя, за 5 луидоров в месяц. — Иностранцев здесь очень много, по большей части Немцов и Англичан; последние не могут нарадоваться миром и Парижем. Вчера в Пале-Рояль одна красавица, приняв меня за Англичанина, сказала мне: „Здравствуй, новый друг! как мы благодарны великому Бонапарте за удовольствие гулять с вами по-старому в здешнем саду!“

Жители Парижские все так же учтивы, как и прежде. Имя гражданина почти уже не употребляется; даже и ремесленники, даже и рыбные торговки говорят всякому хорошо одетому человеку: Moncieur! Только в судах и на письмах остаются еще Республиканския названия Citoyen и Citoyenne. Улицы также по старому называются: говорят Rue Richelieu; Palais-Royal, a не la Loi, не Palais Egalite.

Есть ли не ошибаюсь, то ныне здесь менее нищих, нежеле прежде; однако ж все довольно. <…>

Но почта отходит… В другой раз поговорим еще о Париже!» ^[173]

Что же говорить о Париже, когда лучше, как известно, один раз увидеть, чем сто раз услышать.

В июле 1803 года Василий Львович уже в Париже. Письмо Н. М. Карамзину он пишет только 12 сентября. Понятно, почему он не садится писать письмо тотчас же по прибытии в Париж. Ведь столько впечатлений, каждый день что-нибудь новое. Голова идет кругом. С жадным любопытством В. Л. Пушкин посещает лекции и проповеди, спешит в театры и музеи, совершает прогулки по городу, встречается с соотечественниками и — главное — заводит новые знакомства с французами, общается с французскими литераторами и актерами. В письме Н. М. Карамзину есть и печальные размышления о событиях французской революции. Но Василий Львович никак не годился для роли зеркала одной лишь революции, свидетелем которой он, к счастью, и не был. Он, жадно впитывающий впечатления бытия, был зеркалом всего и всех, с кем сводила его судьба.

В. Л. Пушкин сообщает Николаю Михайловичу о лекции «славного метафизика Сикара»: «Он говорит хорошо, но слишком плодовито» (204). Впрочем, беседа с аббатом Сикаром, чью знаменитую школу для глухонемых посетил московский путешественник, понравилась ему больше: «Он рассуждал о бессмертии души, и мне казалось, что я беседую в Афинах с Платоном» (208).

В день блаженного Августина Василий Львович побывал на проповеди «славного аббата де Булоня»: «Я слушал его с удовольствием, но признаюсь, что всего более поражало меня умиление Французов, которые недавно жгли церкви и гнали священников. Оратор говорил о пользе религии, о монастырских учреждениях, о должном почтении к пастырям церкви и пр. Я сам думаю, что Боссюэт, Фенелон, Массильон достойнее любви Вольтера и Дидерота; одни были истинные друзья человечества; другие желали отнять у нас единственное утешение — веру» (206).

«Кто хочет видеть совершенную красавицу, тот должен идти в музей Наполеона и смотреть на прелестную Венеру Медицис. Я согласен с Дюпати, что в ней всё Венера. В той же зале поставлена славная группа Лаокоона и величественный Аполлон Бельведерский. Антиной также достоин удивления. Он задумался; кажется, что меланхолия запечатлела уста его. В другой зале представляется взору славная Венера Капитолийская. Многие знатоки предпочитают ее Венере Медицис; но я не знаток и люблю то, что более действует на мое сердце» (206).

Василий Львович успел узнать, что «из здешних многих гульбищ самое приятнейшее есть Фраскати» (207). Но конечно же он гулял не только там. «Не буду вам говорить о Версалии, великолепном ее дворце и садах, которые вы знаете», — писал он Николаю Михайловичу и далее в традициях сентиментальной литературы рассказал ему о своей прогулке в Трианоне, вызывая в памяти прекрасные картины недавнего прошлого и с сожалением замечая нынешнее, после революционных событий, запустение:

«Подобно вам, я гулял в Трианоне и наслаждался приятным вечером. Там, где всё украшалось некогда присутствием Марии Антуанетты, видны теперь меланхолические развалины! Ресторатор живет в ее комнатах. Трианонские воды обратились в луга; где прежде ловили рыбу, там косят сено. Грот, хутор, хижина существуют и ныне, но все близко к разрушению» (207–208).

В. Л. Пушкин в Париже, как, впрочем, и где бы то ни было, видит в людях прежде всего добрые черты — будь то французы вообще или же их легендарный первый консул и его супруга:

«Французы любезны и любят иностранных. Красавиц везде много, но должно признаться, что нигде нет столько любезных женщин, как во Франции. Все нимфы и фации!» (206).

Василий Львович так рассказывает о своей встрече с Бонапартом:

«Мы были в Сен-Клу представлены первому консулу. Физиономия его приятна, глаза полны огня и ума; он говорит складно и вежлив. Аудиенция продолжалась около получаса. Там, в большой зале, стоит картина, изображающая Федру с Ипполитом. Она есть славное произведение живописца Гереня. Федра сидит подле Тезея; меч Ипполитов в ее руках, на бледном лице ее изображается любовь и отчаянье. Ипполит, кажется, говорит: „Le jour n est pas plus pur que le fond de mon cœur“ ^[174]. Расин, увидев эту картину, конечно, обнял бы Гереня от всего сердца. Нас представляли также и госпоже Бонапарте, которая принимает всех с величайшей любезностью» (207).

Рассказ В. Л. Пушкина, на наш взгляд, весьма любопытен. Казалось бы, русский путешественник встречается с великим человеком, о котором уже говорит весь мир. Но не великий человек оказывается в центре его внимания, а картина славного живописца Пьера-Нарцисса Гереня, который был тогда в большой моде. В 1800 году его картина «Марк Секст» имела грандиозный успех — ей поэты посвящали оды, толпа, стоящая перед ней, устраивала овации. Пожалуй, не меньшим успехом пользовалась и картина «Федра и Ипполит», которую созерцал в Сен-Клу Василий Львович. Написанная на известный сюжет греческой мифологии (Федра, вторая жена афинского царя Тезея, влюбляется в своего пасынка Ипполита, который не отвечает ей взаимностью, и кончает жизнь самоубийством, оклеветав перед тем непреклонного юношу в глазах отца, так что юноша тоже погибает) картина отличалась театральностью: казалось, что перед зрителем разыгрывается сцена из трагедии Жана Расина, которого с юности знал наизусть Василий Львович. Потому и процитировал он по памяти монолог Ипполита из второй сцены четвертого акта трагедии Расина «Федра»: