Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте - Генрих Хаапе Страница 33

Было совершенно ясно, что Нойхофф пребывает в точно такой же тьме неведения, как и все мы. Неведения и замешательства.

3-й батальон должен был стать правым флангом полка, 1-й батальон под командованием Бикманна — его центром, а 2-й батальон под командованием Хёка — левым флангом. Наблюдательный пункт оберста Беккера для общего руководства им оттуда боевыми действиями полка располагался в трех километрах позади нас, а такой же пункт командира дивизии Аулеба — в маленьком городке Щучье на берегу одноименного озера. Справа от дивизионного пункта наблюдения был дислоцирован знаменитый ныне кавалерийский эскадрон Бёзелагера. Каждый батальон выставлял свой аванпост сторожевого охранения в трех-четырех километрах спереди от главной линии обороны. К вечеру 30 июля линия обороны была таким образом методично выстроена и укомплектована личным составом.

Следующим утром я отправился на поиски передвижной ветеринарной станции. Крюгер вез меня на «Мерседесе», который к тому времени пришел уже в ужасающее состояние.

— Машина старая, да и пробег слишком большой, — лаконично прокомментировал это Крюгер. — Модель 1937 года. Германия, французская кампания, Восточная Пруссия и теперь вот еще Россия… Это слишком даже для «Мерседеса»!

Когда я был унтерарцтом во Франции, мне, как безответному несмышленышу, подсунули самую старую клячу и самую старую машину в батальоне. Вспомнив об этой полузабытой обиде, я поклялся самому себе, что не уйду с ветеринарной станции до тех пор, пока мне не дадут по-настоящему хорошего коня, а кроме того — поставлю, если нужно будет, сам ад на уши, но добьюсь того, чтобы меня обеспечили достойным автомобилем! Однако когда я попытался впоследствии поднять этот вопрос в штабе дивизии, мне с довольно грубой прямотой дали понять, что, пока не падет Москва, о новой машине для себя я могу даже не заикаться.

Как бы то ни было с машиной, но хорошая кобылица к концу того дня у меня все же была — восточно-прусская, с конного завода Тракенера, которую Петерманн отобрал для меня как раз к тому времени, когда я разыскал ветеринарную станцию. Я взял ее, не обращая внимания на шутливое возражение венского ветеринара по поводу того, что в армии не существует деления лошадей на хороших и плохих, поскольку в армии все — просто лошади. Я назвал свою новую кобылицу Сигрид, и Петерманн гордо повел ее под уздцы к озеру Щучье, а мы с Крюгером вернулись туда на «Мерседесе».

По дороге обратно к нашим позициям мы проезжали мимо понуро двигавшегося нам навстречу плотного потока гражданских жителей, эвакуируемых из деревень, которым не посчастливилось оказаться поблизости от нашей линии обороны. Людям было разрешено взять с собой столько их пожитков, сколько они смогут унести и увезти на своих телегах за один раз — до тех деревень, примерно в пятнадцати километрах западнее, где их должны были каким-то образом разместить. Несколько семей, не успевших присоединиться к общему потоку, все еще копались на своих подворьях, нагружая телеги всяким домашним скарбом вне каких бы то ни было мыслимых пределов их грузоподъемности. Мы остановились посмотреть, как крестьянские мальчишки достают мед из ульев, и вдруг до нас донесся откуда-то жалобный детский крик. Прислушавшись, мы определили, что он раздается из уже явно опустевшей и оставленной своими хозяевами избы.

Я быстро вошел внутрь и увидел в деревянном ящике возле печи примерно двухмесячного и очень болезненно выглядевшего младенца. Приказав Крюгеру срочно доставить мне оказавшегося неподалеку переводчика, я спросил у одного из русских, чей это ребенок. Мужчина указал мне вдоль дороги на противоположный конец деревни, где мы увидели удалявшееся от нас весьма примечательное семейство. Глава его — преклонных уже лет крестьянин — вел под уздцы лошадь, с трудом тащившую тяжело груженную телегу. Его неряшливая жена, то и дело выкрикивая что-то, пыталась не выпускать из вида их восьмерых детей, старшие из которых погоняли прутьями вдоль дороги громадных размеров свинью.

Переводчик сообщил мне со слов стоявшего рядом крестьянина, что они бросили ребенка, поскольку для него не было места в телеге, а кроме того, это был больной ребенок — обуза для семьи. Догнав престарелого «папашу», я приказал ему вернуться и забрать ребенка. Не сомневаясь в том, что тот не посмеет ослушаться приказа немецкого офицера, мы двинулись дальше, к сектору, закрепленному за нашим батальоном. Проехали мы совсем немного, когда вдруг что-то заставило меня велеть Крюгеру остановиться, развернуться и ехать обратно к той деревне.

Вскоре мы снова увидели знакомое уже нам семейство движущимся по дороге в наш тыл: отец, мать, лошадь с телегой, восемь детей и свинья, но… опять без грудного младенца. Терпение мое лопнуло, и я выхватил из кобуры свой пистолет, не зная еще, что буду делать дальше. Идею невольно подсказала свинья.

— Скажи ему, — велел я переводчику, — что, если он не возьмет с собой ребенка, я пристрелю его свинью, а затем еще и конфискую ее. Скажи ему, что свинья останется у него только вместе с ребенком. Нет ребенка — нет свиньи!

В намерения «папаши» явно не входило расставаться со своей драгоценной свиньей, поэтому ему все же пришлось взять с собой еще и своего девятого ребенка.

* * *

Прекрасный день случился 1 августа — день, пронизанный каким-то всеобщим праздничным настроением. После завтрака многие отправились купаться на озеро. «Парад больных», как я называл свой ежедневный прием, насчитывал всего несколько незначительных случаев. С тех пор, как мы вышли из города Сувалки и пустились в наш бесконечный переход по России, это был первый день, когда нам удалось расслабиться и по-настоящему отдохнуть.

К обеду нас порадовали еще и особым праздничным меню. Впервые за все это время мы ели не из походного котелка или из одной и той же железной миски и для первого и для второго, которые зачастую объединялись в одном неизменном гуляше, но имели целых три смены блюд, причем каждое из них было подано отдельно: гуляш (куда же мы без него), тушеное мясо с картофелем и свежие овощи. Повар мастерски устроил нам целый кулинарный праздник. После обеда еще один приятный сюрприз преподнес мне Дехорн. Разжившись где-то куриными яйцами, он взбил их с основательным количеством сахара, в результате чего получился потрясающий гоголь-моголь. Мы ведь целыми неделями не ели ничего сладкого, и организм настойчиво требовал от нас сахара. Проворно поглощая ложками сладкое лакомство, мы благодарно и с одобрением посматривали на Дехорна, а я вдруг ни с того ни с сего спросил его:

— Ты когда-нибудь был в опере?

— Да, один раз был. Мы ходили туда с женой.

— На какую оперу?

— На «Волшебную флейту». Это было, когда я ездил в отпуск из Нормандии на прошлое Рождество, и мы видели там вашу невесту в роли Памины, герр ассистензарцт.

— Да что ты говоришь! И ты рассказываешь мне об этом только сейчас! Почему?!

— Герр ассистензарцт не спрашивали меня.

— И как она понравилась тебе?

— Моя жена сказала, что она была как принцесса из волшебной сказки.

— А как она понравилась тебе самому? — не отставал я.