Кремль - Иван Наживин Страница 33

– И как ты только все знаешь, посмотрю я!.. – удивился дьяк. – Дошлый ты человек, боярин… Ну, пиши, Васька…

Васька был весь до ушей мокрый от волнения и ужаса. Ничего уже не понимая, он писал, как один из бояр с саблей наголо будет всю ночь ездить вкруг подклети новобрачных, как будут у постели кормить курем великого князя, как на постелю положат две шубы собольих, одну мехом вверх, другую мехом вниз, а наутро как вести великого князя в мыльню, а великую княгиню как и кому вскрывать…

– И это вот тоже у жидов есть… – сказал Тучин. – У них сорочку новобрачной отдают родителям на сохранение на случай клеветы какой…

– Вишь ты!.. – сказал дьяк. – Ну, развесил уши-то!.. Совсем это не твоего ума дело!.. – прикрикнул он на Ваську. – Пиши давай, уж немного… «А нести перед постелею свечу водокщеную, у ключника взявши, да перед постелею поставити два рожества, Рожество Христово да Рожество Пречистой, да крест воздвизальной поставити в головах у постели…»

За дверью послышались вдруг шаги, и в сени вошли князь Василий Патрикеев да отец Зосима, архимандрит от Симонова, толстый, налитой жиром старик с темно-багровым лицом и белой бородой. Нездоровая толщина его была бы неприятна, если бы не глазки его умненькие, полные сдержанного, насмешливо-ласкового смеха.

– Милости просим, гости дорогие… – ласково приветствовал их дьяк. – Милости прошу к нашему шалашу…

Раскланявшись с гостями и усадив их, он в нерешительности посмотрел на Ваську.

– Ну, вот что… – сказал он. – Ты поди перебели то, что мы написали, а конец допишем потом. Да смотри у меня, ежели опять напрокудишь чего!.. И лапы свои вымой, а то еще весь пергамен изгваздаешь…

Весь мокрый, изнемогая, Васька выкатился вон, а хозяин, распорядившись об угощении, присел к гостям, которые уже вступили в оживленную беседу.

– Да какие же они чудотворцы? – зло бросил князь Василий. – Я их всех смутотворцами зову…

– Ах, ах, ах!.. – в притворном ужасе ахал Зосима, и глазки его смеялись. – Да разве ты не читал в житии-то его, как он на освящение церкви Богородицы на облаке из Ростова в Киев летал?.. А Левонтий опять? Когда его ростовцы изгнали, он поселился подле города, кутьей заманивал к себе ребят и крестил, а когда ростовцы за то хотели убить его, он вышел к ним в полном облачении и одни из них ослепли, а другие пали мертвыми…

– А!.. – нетерпеливо тряхнул головой князь Василий. – Будет тебе глумы-то творить…

– А теперь вон Макара Калязинского в святые произвели, и, говорят, чудеса творит… – усмехнулся дьяк. – А мужик был сельской…

– А ты что думать, одни бояре только чудеса-то творить умеют?.. – заколыхался в смехе всем телом Зосима.

– Поосторожнее только быть надо… – сказал дьяк. – Среди наших есть такие, которые стали уж на улице открыто над православием смеяться. Пущай православие и не православие, а кривославие, а все надо держать себя поумнее… Великий государь мирволит нововерам, а другие косятся…

– Я как-то с Иосифом Волоколамским встрелся… – захрипел Зосима натужно. – И все он меня по голове Писанием-то, Писанием-то… А я и смеюсь ему: да что ты-де больно лихуешься-то? Ведь сами же вы говорите, что пасхалия на исходе, Страшный суд на носу, и всему конец. Вот тогда-де Господь всех и рассудит, кто православный, а кто кривославный… А на Москве-де говорят, что ты много земель по случаю кончины мира нахватал – вот, мол, к Страшному-то суду оно и гоже…

Беседа оборвалась: слуги вошли собирать угощение. Дьяк, человек на Москве видный, угостить и умел, и любил. Глазки отца Зосимы разгорелись: старый греховодник высоко ценил наслаждения гортаннобесия и чревоугодия. И когда слуги удалились и все по усиленным приглашениям хозяина – так требовал хороший тон – приступили к брашнам и питиям, Зосима, трясясь в беззвучном смехе, с замаслившимися глазками, проговорил:

– Вот это гоже, дьяк… А то говорят: второе пришествие… Вот винца доброго или медку выпьем – и воскреснем, а того ничего несть: умер кто ин, по та места и был… Ну-ка, подсунь мне рыбки-то, хозяин… Ах, и гожа у тебя семужка, дьяк!.. Ну, телу во здравие, душе во спасение…

– А я тут лекаря Антония повстречал, звездочетца… – сказал князь Василий. – Вот тоже плетет, вот плетет!..

– А что? – поднял на него заплывшие глазки Зосима. – Ежели вот налижемся мы до риз положения, то, по-ихнему, не ответственны мы про то ни перед кем же: все от звезд и планид схождения… По-моему, это они гоже придумали…

Он заколыхался в смехе и стал еще багровее…

Князь Василий был сумен.

Невесел был и маленький Тучин. По мере того как все больше и больше приставало к новой вере людей, она становилась ему все подозрительнее, и его уже тянуло прочь, идти в одиночку, своим путем… Дьяк Федор смеялись с Зосимой… И вдруг в дверь высунулась намасленная голова Васьки-подьячего.

– Прости, хозяин… – робко сказал он. – Вот тут слово одно не разберу… Сделай милость…

– Которое, покажи. Это?.. Да ты угорел, парень?.. Это «простыня» – только всех и делов… На! – вдруг вспыхнул дьяк. – А это что?! – яростно закричал он, тыкая пальцем в пергамен. – А это?!

Васька оторопел и ничего не понимал.

– Да опять у тебя «боярин» с малой буквы, дурак ты стоеросовый!.. Не сотни ли раз повторял я тебе это?.. Брось этот пергамен и начинай сызнова… И ежели ты мне к вечеру всего путем не перепишешь, вот истинный Господь, велю наказать тебя!.. Да что это такое?! Словно кто его сглазил!.. Поди пиши… И на глаза мне не кажись, ежели хошь раз один не в путь напишешь…

Васька, взопрев опять, как ломовая лошадь, скрылся. Гости снова взялись за брашна. Но князь Василий встал: пора – отец ждет.

– Ну, что делать… – сказал дьяк, вставая, чтобы проводить почетного гостя. – Напредки жалуй, не забывай…

Они простились. Князь сел на коня, которого держал в поводу его стремянный, и поехал к дому, в Кремль. Как всегда, москвитяне ходили вдоль медленно подымающихся стен туда и сюда, любуясь работой, но больше всего толпились около Успенского собора, который был совсем уже кончен. «И была та церковь чудна вельми величеством, и высотою, и светлостию, и звонкостию, и пространством», – говорит летописец, а придворные ловкачи, чтобы подольститься к великому государю, все повторяли, что, когда впервые пришли они в собор, они не знали, где они и стоят, на земле или на небе.

Вокруг весело кипела жизнь. И князь Василий, глядя на медленно рождающуюся твердыню, смутно и грустно думал: «Как каждому человеку значительны кажутся его собственные страдания, и радости, и успехи, и поражения, а вот в сравнении с этими толстыми каменными стенами, которые встают тут из земли на века, как все это кажется мизерно и ненужно… Да, но как ни мал комарик, а все же жить и он хочет…»

Проехав мостом башни Кутафьей и Боровицкими воротами, он остановился у своих палат и бросил поводья стремянному.

– Княже, милостыньку-то убогенькому Христа ради…