Венец - Сигрид Унсет Страница 33

Кристин стояла, лаская его коня, – конь был вороной, с красивой головой и кроткими глазами; она нашла, что он похож на Мурвина, на котором она ребенком всегда ездила дома.

– Как зовут вашего коня, господин? – спросила она, когда конь отвернулся от нее и стал обнюхивать грудь хозяина.

– Баярд, – сказал тот и посмотрел на нее через шею лошади. – Вы спрашиваете об имени моего коня, но не о моем?

– Я бы очень хотела знать ваше имя, господин! – отвечала Кристин и слегка поклонилась.

– Меня зовут Эрленд, сын Никулауса, – сказал он.

– Примите тогда мою благодарность, Эрленд, сын Никулауса, за добрую услугу, оказанную нам сегодня, – сказала Кристин, протягивая ему руку.

И вдруг покраснела, как зарево, и хотела выдернуть руку из его руки.

– Не родственница ли вам фру Осхильд, дочь Гэуте. из Довре? – спросила она.

С удивлением увидела Кристин, что Эрленд сильно покраснел; он неожиданно выпустил ее руку и ответил:

– Она моя тетка по матери. Так и есть, я Эрленд, сын Никулауса, из Хюсабю. – Он так странно посмотрел на девушку, что та еще больше смутилась, но затем овладела собою и сказала:

– Мне следовало – бы поблагодарить вас в более красивых выражениях, Эрленд, сын Никулауса, но я, право, не знаю, что вам сказать!..

Он поклонился ей, и Кристин подумала, что теперь пора прощаться, хотя ей и очень хотелось поговорить с ним подольше. Уже в церковных дверях она обернулась и, увидев, что Эрленд продолжает стоять около своей лошади, помахала ему на прощанье рукой.

В монастыре царило большое волнение, и все страшно переполошились. Хокон послал верхового с известием о случившемся, а сам ходил по городу, разыскивая девиц; на помощь ему из монастыря послали людей. Монахини слышали, будто дикие звери убили и сожрали двоих детей в городе. Это была ложь, леопард – в действительности был всего один леопард – был пойман еще до вечерни слугами из .королевской усадьбы.

Кристин стояла молча с опущенной головой, пока аббатиса и сестра Потенция изливали на девушек свой гнев. Все в ней как будто спало. Ингебьёрг плакала и пыталась возражать – ведь они пошли с ведома сестры Потенции, с почтенным провожатым, и разве они виноваты в том, что случилось после?..

Но фру Груа сказала, чтобы они отправлялись в церковь и оставались там до полуночи; пусть они постараются обратить свои мысли на мир духовный и возблагодарят Господа за то, что он спас их жизнь и честь.

– Теперь Бог ясно открыл вам всю истину о мире, – сказала она, – дикие звери и слуги дьявола угрожают его детям на каждом шагу, и нет вам спасения, если вы не прилепитесь к Богу, взывая к нему и молясь!

Она дала каждой из них по зажженной свече и приказала идти с сестрою Цецилией, дочерью Борда, которая часто молилась в церкви в полном одиночестве всю ночь напролет.

Кристин поставила свою свечу на алтарь в приделе святого Лаврентия и опустилась на колени на скамью для молитвы. Она пристально и неподвижно смотрела на пламя, тихо читая "Pater Noster" и "Ave Maria". И мало-помалу сияние свечи словно окутало ее, отогнало все то, что было вне ее и этого света. Она почувствовала, что сердце ее раскрывается, переполняясь благодарностью, хвалой и любовью к Богу и его кроткой матери – они были так близко, от нее. Она и прежде знала, что они видят ее, но в эту ночь она это почувствовала. Мир предстал перед ней словно в видении: темная горница, в которую врывается столб солнечных лучей, пылинки толпятся и летают взад и вперед между мраком и светом – и Кристин почувствовала – вот наконец! – она погрузилась в солнечный луч…

Ей казалось, что она охотно провела бы в этой тихой, объятой ночной темнотою церкви сколько угодно времени, – эти редкие пятнышки света, как золотые звездочки среди ночи, сладковатый застарелый аромат курений и теплый запах горящего воска… И сама она, ищущая покоя у своей собственной звезды…

Кончилась какая-то большая радость, когда сестра Цецилия подошла неслышной скользящей походкой к Кристин и тронула ее за плечо. И три женщины, низко приседая перед алтарями, вышли через маленькую южную дверь на монастырский двор.

Ингебьёрг была такая сонная, что легла без болтовни. Кристин была рада этому – ей не хотелось, чтобы ее тревожили после того, как ей только что так хорошо думалось. И еще она была рада, что им не позволяют снимать на ночь сорочки, – Ингебьёрг была такая толстая и сильно потела.

Она долго лежала без сна, однако глубокий поток сладостных чувств, уносивший ее ввысь, когда она стояла на коленях в церкви, не возвращался больше. Но все-таки она еще чувствовала в себе его теплоту и горячо возблагодарила Бога; ей казалось, что она ощущает душевную силу, молясь за своих родителей и сестер и за упокой души Арне, сына Гюрда.

"Отец", – подумала она… Она так тосковала о нем, обо всем том, что они пережили вместе до того, как Симон Дарре вошел в их жизнь. Какая-то новая нежность к нему переполнила ее сердце – словно предвестие материнской любви и материнского горя было сегодня в ее любви к отцу; она смутно чувствовала, что в жизни было много такого, чего не досталось на долю отца. Ей вспомнилась старая черная деревянная церковь – в Гердарюде. – она видела там нынче на Пасху могилки своих трех братцев и бабушки – родной матери отца, Кристин, дочери Сигюрда, – которая умерла, произведя Лавранса на свет…

Что понадобилось Эрленду, сыну Никулауса, в Гердарюде[40] , – Кристин не могла себе представить…

Она сама не знала, что продолжала думать о нем весь этот вечер; но воспоминание о его узком смуглом лице и тихом голосе все время присутствовало где-то в полумраке над ее душою за озаренным свечою кругом…

Когда она на следующее утро проснулась, солнце ярко светило в спальню, и Ингебьёрг сообщила ей, что фру Груа сама приказала сестрам белицам не будить их к ранней утрене. Теперь им позволили идти в поварню и поесть. Кристин почувствовала радость и теплую благодарность за доброту аббатисы – казалось, будто весь свет желал ей только добра.