Властелин Урании - Кристиан Комбаз Страница 32

Итак, прохладным осенним утром мы покинули Копенгагенский порт и по серебристой морской глади двинулись к Ростоку. Юный Тюге Браге, по обычаю академии Серо с ног до головы одетый в черное, напустил на себя победоносный вид и, видимо, наслаждался этим путешествием. Он весело расточал мне знаки своей дружбы и заставил пообещать, что я не стану рассказывать его отцу о любовных шашнях, которые он не преминет заводить во время пребывания в Германии. В конце концов он заверил, что сумеет избавить меня от бремени моего нынешнего положения. Когда? Как только устроится его собственная судьба.

– До этого вам еще далеко, – возразил я. – И мой жребий меня не тяготит.

– Прикинь только, какой барыш тебе будет от твоего братца-нетопыря, если выпадет развлекать какого-нибудь принца.

Лишенный возможности обеспечить себе положение в обществе собственными силами и достоинствами ума, юный Тюге с вожделением завистника взирал на чужие богатства. То, что его отец с таким нескрываемым презрением относился к владельцам земель и всякого добра, распаляло дерзость сына, который был не прочь и в этом выказать свое отличие от родителя. Он расписал мне существование, ожидающее меня в случае, если я постараюсь приобрести достаточно пристойные манеры, чтобы быть представленным к германскому императорскому двору. Тамошние принцы славились своей любовью к разным диковинам. Брат Рудольфа, Фердинанд Тирольский, жил в окружении целой армии карликов и великанов. Рассказывали, будто он вывез из Португалии и поселил в своем дворце в Инсбруке семейство людей-львов, чьи тела и даже лица сплошь покрыты шерстью. Их дети в своих белых воротниках походили на котят, украшенных бантами, – так рассказывал покойный друг его отца, французский посол Дансей, видевший их в свои юные годы. Я прервал его живописный рассказ, чтобы сообщить, что не стремлюсь покинуть остров.

– Неужели ты хочешь провести всю жизнь среди этого отребья?

– Я хочу сохранить уважение моего господина.

– А ты уверен, что оно того стоит?

– Оно стоит той цены, которую я за него даю.

– Мой отец смеется над тобой и твердит: «И как мне в голову взбрело сохранить жизнь этому демону, не знаю, что с ним теперь делать, он мне противен!» Да, он в точности так говорил о тебе моей матери.

Его слова ранили мое сердце. Чтобы заклясть тщетную досаду от сознания, что хозяин не любит меня, я решил сам любить его. Усталость, заставлявшая его снимать свой нос, чтобы подышать вволю, наполняла меня сочувствием. Когда наши глаза встречались, из моего взгляда он причащался той мере братского понимания, что не ведает неравенства, сколь бы он ни превосходил меня как мудростью, так и положением. Право слово, мне казалось, что мое присутствие постоянно необходимо ему. Ведь мое физическое безобразие намного превосходило его собственное, и я отвлекал на себя жалость его гостей. Если я восхищался им, если боялся за его жизнь, с беспокойством прикидывал, насколько ему доверяют при дворе, и трепетал за судьбу его трудов, то вовсе не потому, что от этого зависела и моя участь. Его, сын, казалось, вдруг понял это:

– Ты что же, любишь его?

– Как можно не чтить того, кто даровал тебе жизнь?

Меня бы стоило отхлестать за такую дерзость, но он и не подумал поднять на меня руку. Он стыдился той ненависти. Которую внушал ему его родитель. Грубость Тихо Браге в отношении своей жены, презрение, что он питал к невеждам, равнодушие, с каким он третировал своих дочерей, и требовательность, которой он изводил сыновей, – все это возмущало Тюге. Но он прислонился затылком к мачте судна, которое стонало и поскрипывало под крики чаек, поглядел, полуприкрыв веки, на белеющие в первых утренних лучах берега Германии и с надменной иронией поблагодарил меня за то, что я, вознося молитвы за его отца, тем самым освобождаю его от сей заботы.

После медлительного плавания по огромной реке мы добрались до Ростока. Нас встретил Геллиус Сасцеридес, хотя никто не предупреждал, что он окажется здесь. Мерзавец, все еще наподобие петуха наряженный в зеленое, красное и оранжевое, получил от Тихо Браге изрядную сумму вкупе с поручением обеспечить наш переезд во Франкфурт, к владельцу типографии Вильгельму Хесселю.

Геллиус жил в том необъяснимом достатке, каким располагают предатели. Обитал он возле Ростокского порта в низеньком доме, крытом желобчатой черепицей, рядом с двумя голландцами того же возраста. Один из них, художник по стеклу, по уши влюбленный в свою молоденькую любовницу-немку, без конца ласкал ее. В его мастерской было столько роскоши и многоцветья, что я наглядеться не мог.

Здесь, в окружении алхимических печей, стеклянных трубок, сосудов, заполненных доверху свинцом, медью и сурьмой, среди кислых испарений, в чьих облачках играли лучи восходящего солнца, где вонь смешивалась с запахом пота, которым обливались подмастерья, нас посетил Эрик Ланге, нареченный Софии Браге. Крайне подавленный безденежьем, раздраженный, он, по-видимому, был осужден закончить в этом городе свои дни, наезжая в Данию не иначе как по случаю, урывками, коль скоро надобность вечно удирать от кредиторов мешала ему жить в свое удовольствие.· На жизнь он зарабатывал, скитаясь по всей северной Германии, где пускал в ход свое умение приготовлять целебные составы и давал любознательным богачам из Ростока и Дрездена уроки алхимии.

Не знаю почему, а только он, похоже, отлично понимал чего ради Геллиус Сасцеридес согласился вместе с нами отправиться во Франкфурт. Я же со своей стороны догадывался, что он его подозревает в желании навредить моему господину, в душе одобряет эту интригу, но не хочет ничего знать о ней.

Между тем Геллиус во все время путешествия, которое продолжалось целых четыре дня, изображал из себя весельчака и был даже забавен. Запросто, накоротке вел себя с трактирщиками – я видел, что на каждом новом ночлеге он все бойчее налаживает с ними дружбу. Приметив уныние юного Тюге, он заверил парня, что вовсе не склонен «мешать молодости предаваться присущим ей страстям»: следовало понимать, что во Франкфурте, как только мы там окажемся, сыну хозяина вольно пропадать, сколько вздумается, в постелях служанок – отцу ничего об этом не расскажут.

Сверх того за время пути Геллиус в полной мере просветил меня насчет Коперника. К той минуте, когда нашему взгляду предстали горы, обступившие Франкфурт, и те величавые лесные ландшафты, каких мои глаза еще не видывали, память моя по его милости уже была начинена всеми противоречившими друг другу теориями касательно небесных сфер, начиная от Кикета Сиракузского и Гераклида Понтийского.

Он мне также сообщил, что у Вильгельма Хесселя, владельца типографии и друга Тихо Браге, нас ждет встреча с чрезвычайно учеными людьми. Один из них, итальянец Иорданус Брунус, которого Филипп Ротман, математик ландграфа Гессенского, всегда называл поистине великим человеком, наделен памятью, чуть ли не превосходящей мою если сие возможно.

На беду, сам Ротман, тот, кому я был обязан своими очками, кто проявил ко мне сострадание, когда все прочие еще взирали на меня с отвращением, не мог встретиться с нами во Франкфурте, он уже давно тяжко хворал. Сеньор при мне уточнял, что Ротман страдает французской болезнью, и это в его устах звучало так, словно бы убежденность в правоте Коперника стала причиной порчи нравов, погубившей несчастного.