Жанна д'Арк - Марк Твен Страница 31

Он был пчелиным королем маленькой деревни, ютившейся у подножия хмурых башен и бастионов замка Кудрэ, — и общепризнанным властелином распивочной местного трактира. Стоило ему там раскрыть рот — и воцарялась тишина. Эти простые ремесленники и земледельцы слушали его с глубочайшим вниманием и благоговением. Ведь он путешествовал и видел божий мир, — вернее, ту часть его, что лежит между Шиноном и Домреми, — а для них и этого было много: хоть бы частицу этого повидать, и то слава богу. Он побывал в сражениях и умел мастерски описывать все неожиданности и злоключения, все опасности и ужасы походной жизни — в этом искусстве он был неподражаем. Он был петухом в этом курятнике, героем этой харчевни: он привлекал посетителей, как мед привлекает мух; а потому за ним ухаживали и трактирщик, и его жена, и дочь — они были его подобострастными и покорными слугами.

Большинство людей, одаренных талантом рассказчика, — этим великим и редким талантом, — отличаются также предосудительной привычкой излагать свои излюбленные рассказы всегда одинаково, а это вредит их успеху: после нескольких повторений их повести кажутся избитыми и скучными. Но не таков Паладин: его мастерство было утонченнее; когда он в десятый раз описывал сражение, то его рассказ слушали с большим трепетом и интересом, чем в первый, потому что он никогда не повторялся, но создавал новую битву, великолепнее прежних, и с каждым разом возрастали потери врага, расширялись границы народного бедствия, увеличивалось в окрестностях страны число вдов, сирот и страдальцев. Он сам только по названиям мог отличить свои сражения одно от другого, и, описав одно из них десять раз подряд, он чувствовал необходимость отложить его в сторону и приняться за другое, потому что прежняя битва так разрасталась, что уже не могла поместиться во Франции, и переливалась через края. Однако вплоть до этого момента слушатели не желали замены старой битвы новыми, зная, что старые битвы лучше и что они все совершенствуются, пока Франция может их вместить. Итак, вместо того, чтобы сказать ему, как они сказали бы другому: «Нет ли у тебя чего-нибудь новенького, нам уж надоело это старое», — они единодушно и с увлечением просили: «Расскажи-ка еще про неожиданную стычку под Болье, расскажи три или четыре разочка подряд!» Много ли на свете рассказчиков, которым пришлось услышать столь высокую похвалу?

Сначала Паладин огорчился, когда мы рассказали о виденных нами в королевском дворце торжествах; ему обидно было, что его не взяли; через некоторое время он принялся рассказывать, как держался бы он, если бы присутствовал там; а через два дня он уже сообщал, как он держался, когда был там. Мельница пошла полным ходом и не нуждалась в поощрении. Спустя три вечера оказалось, что его сражения отдыхают: поклонники его так увлеклись величественным описанием приема в королевском дворце, что ничего больше и не желали и готовы были забыть все ради рассказа.

Однажды Ноэль Ренгенсон спрятался среди слушателей и рассказал мне, а потом мы отправились слушать вдвоем, упросив жену трактирщика предоставить в наше распоряжение свою комнатку, где мы могли бы, став у дверей, видеть и слышать через оконце все происходившее.

Зала для посетителей была просторна; впрочем, это не мешало ее уютному и гостеприимному виду, так как повсюду на кирпичном полу были беспорядочно расставлены радушные столики и стулья, а в широком камине, потрескивая, пылал яркий огонь. Славно было сидеть тут в холодные и бурные мартовские вечера, и под этим кровом собиралась добрая компания, которая в ожидании повествователя благодушно потягивала вино и перекидывалась словами. Хозяин, хозяйка и их миловидная дочь сновали среди столиков туда и сюда, едва успевая удовлетворять требования посетителей. Комната эта была длиною примерно так около сорока футов, а в средней ее части было оставлено свободное пространство, находившееся в полном распоряжении Паладина. В конце этого прохода были устроены подмостки в десять или двенадцать футов шириной; на возвышении этом, куда надо было всходить по трем ступенькам, стояло огромное кресло и столик.

Среди занятых винцом посетителей было несколько знакомых нам лиц: сапожник, коновал, кузнец, токарь, оружейник, пивовар, пекарь, мельничный батрак в своей обсыпанной мукой куртке — и так далее; и как подобает, — ибо так водится во всех деревнях — самой важной и заметной персоной был цирюльник. Так как его должность заключается в том, чтобы рвать всем зубы и для поддержания здоровья делать раз в месяц кровопускание всем взрослым обывателям, — то он знако́м со всеми решительно и, благодаря постоянному общению с людьми различных положений, усвоил все тонкости приятного обращения и как никто способен вести занимательную беседу. Было также немало возниц, погонщиков и им подобных до странствующих ремесленников.

Когда, наконец, вошел ленивой походкой Паладин, то его встретили громким «ура», а цирюльник, кинувшись вперед, приветствовал его многочисленными низкими, изящными и крайне изысканными поклонами и, взяв его за руку, приложил ее к губам. Затем он зычным голосом приказал подать Паладину жбан вина, а когда хозяйская дочь, поставив вино на столик, сделала книксен и хотела удалиться, то он приказал ей добавить еще вина за его, цирюльника, счет. Этим он вызвал крики всеобщего одобрения, весьма ему понравившиеся, так что его крысиные глазки засверкали от удовольствия; и подобная похвала вполне справедлива и уместна, потому что, проявляя чем-либо свое великодушие и щедрость, мы, естественно, желаем, чтобы наше благородство не осталось незамеченным.

Цирюльник предложил присутствующим встать и выпить за здоровье Паладина, что и было ими исполнено немедленно и с сердечным сочувствием: чоканье металлических кружек слилось в единый звон, и торжественность картины усугубилась громогласным «ура». Любо было смотреть на этого молодого хвастуна, который так быстро снискал себе популярность среди совершенно чужих людей, не имея никаких иных заслуг, кроме длинного языка и Богом дарованного умения с ним обращаться; сей вначале единственный дар понемногу удесятерился благодаря распорядительности, обрабатыванью и выращиванью, — благодаря тому вниманию, которое является естественным спутником этого таланта и по праву вознаграждает.

Гости сели на места и начали стучать кружками по столам, крича: «Прием у короля! Прием у короля! Прием у короля!» Паладин стоял, приняв наиболее картинную позу: его широкополая шляпа с султаном была сдвинута набекрень, складки короткого плаща небрежно ниспадали с плеч, одна рука покоилась на рукоятке шпаги, в другой он высоко держал бокал вина. Когда шум затих, он отвесил величественный, где-то им заимствованный поклон, затем плавным движением поднес бокал к губам и, закинув голову, осушил его до дна. Брадобрей подскочил и, приняв пустой бокал, поставил его на стол. Паладин начал ходить взад и вперед по эстраде с весьма большим достоинством и вполне непринужденно. И он говорил, продолжая ходить; по временам он останавливался, обращал лицо к своим слушателям и так продолжал рассказ.

Три вечера подряд приходили мы слушать. Ясно было, что в этих представлениях кроется какое-то очарование, помимо любопытства, возбуждаемого простым враньем. И мы поняли, что источник очарования — в искренности Паладина. В его словах не было сознательной лжи; он верил сам всему, о чем рассказывал. Для него все его первоначальные утверждения были истиной; и всякий раз, когда он расширял рамки рассказа, добавление вымысла также становилось истиной. Он вкладывал сердце в эти невероятные рассказы, подобно поэту, влагающему свое сердце в героическое повествование, и его чистосердечие обезоруживало всякую критику — обезоруживало, поскольку суждение касалось его самого. Никто не верил его рассказам, но верили, что он верит.