Друзья не умирают - Маркус Вольф Страница 31

После похорон пестрое общество до раннего утра следующего дня поминало на Монмартре своего и нашего столь же яркого и блистательного друга Мориса. Цыганский ансамбль сменяла группа рок-н-роллеров, слышалась латиноамериканская музыка, исполняли и экспериментальную музыку. Кто-то из друзей читал стихи, показывали клипы, где был снят Морис. Те, кто рассказывал об этом событии, описывали эту ночь, как будто они переселились в более счастливое время и все были в этом будущем, словно зачарованные.

Соланж так тяжело переживала смерть сына, что в своей боли даже не восприняла ни причин нашего отсутствия на погребении, ни слов нашего сочувствия. «Приходите, приходите! Мой Морис, мой Морис…»

У Соланж, должно быть, были очень глубокие отношения с сыном. Это почувствовали Андрея и я, когда приезжали на показ нашего совместного фильма и когда Морис пригласил нас на ужин к своей любимой «мамичке». Он был очень взволнован и в то же время очень горд, что его мама смогла так замечально справиться с обязанностями еврейской мамы. Мы знали о ее судьбе, о том, что она пережила Освенцим, и нам было даже неловко за оказанное нам внимание.

С любовью она разложила на большом круглом столе цветы и приборы и сама подавала длинную вереницу еврейских блюд. Несмотря на то что она выполняла обязанности хозяйки, эта маленькая живая женщина оставалась центром всеобщего внимания за столом.

В этот раз мы познакомились и с младшим братом Мориса - Чарли, тоже известным кинодокументалистом. Несмотря на неоспоримую похожесть на своего брата, он был совершенно другим - спокойнее, сдержаннее.

Позднее мы посмотрели его чудесный фильм «Можно ли растворить воспоминания в водах Эвиана», который Чарли посвятил матери. Средствами тонкой смеси из художественного и документального фильма Чарли рассказывает невероятную историю своей матери, в которой она сама присутствует как свидетель и главная героиня. Соланж произвела на нас большее впечатление, чем могла бы это сделать актриса. Зрителя потрясают лица и рассказы переживших холокост и глубоко трогает лирическая заключительная сцена в парке Эвиана. Какая жизненная сила скрыта в каждом жесте, каждом движении выявивших и сколько же людей уничтожило нацистское варварство! Эвиан… Конечно, воспоминания не могут быть смыты, вина и соучастие не могут быть устранены простым пребыванием выживших на водах, которое оплачивается правительством.

Люди стараются вытеснить эти ужасы из своей памяти. Будучи корреспондентом радио на Нюрнбергском процессе над военными преступниками вскоре после войны, я чувствовал это по отсутствию реакции моих слушателей. И это продолжает действовать. Нам все еще недостаточно удается донести до наших сограждан то, что делали немцы во имя немцев в Освенциме, Маутхаузене, Бухенвальде, Равенсбрюке, Бер-ген-Бельзене. Это непостижимое не было делом садистов-одиночек: это было сознательным следствием идеологии, носителей которой с восторгом принимали миллионы людей в Берлине, Мюнхене и Вене. И эта идеология действует и дальше, принимает формы насилия во все возрастающих размерах и не встречает серьезного противодействия. Вытеснить из памяти или смотреть в сторону. Почему такие нехитрые и имено поэтому такие действенные фильмы, как фильм Чарли, так редко доходят до нашей общественности?

На похороны Мориса мы приехать не смогли, за нами оставался долг перед Соланж. Мы встретились только через год в Париже. В этот раз Чарли довез нас до квартиры матери. Опять мы сидели за круглым столом, опять Соланж готовила, как она сказала, впервые после потери ее любимого сына, с которой она так и не смогла справиться.

На следующий день мы поехали на могилу. Морис задумчиво и серьезно смотрел на нас с фотографии, выбранной его матерью, таким мы видели его при встречах весьма редко. На могильном камне были выбиты другие имена -его отца, умершего в 1970 году, который оказал решающее влияние на Мориса, бабушки, кузины Розы Люксембург. Соланж гладила и целовала фотографию Мориса. Обняв Андреа, она рассказывала, что он говорил ей о поездках к нам: он чувствовал себя частью нашей семьи.

Вполне вероятно, что глубокая привязанность Мориса к семье, к матери стали причиной того, что из нашей случайной встречи выросла настоящая дружба.

Когда мы познакомились, ничто не предвещало, что в следующем бурном десятилетии, которое заставляло думать о многом и меньше всего о смерти, из встречи-интервью возникнут необычные отношения.

Это было в тот примечательный день 4 ноября 1989 года, когда на берлинской площади Александерплац в толпе журналистов за грузовиком, превращенным в импровизированную трибуну, ко мне подошел темноволосый живой француз и попросил об интервью. Я уже не помню, ответил ли я на несколько вопросов сразу или мы договорились о последующей встрече. И в этом случае, как и во многих других с представителями его гильдии, могло ничего не произойти, если бы не поддающаяся описанию искорка, которая проскочила между нами и позже между Андреа и им.

Из сотен бесед с журналистами бурной осенью восемьдесят девятого года в моей памяти ясно всплывает интервью для «Л'отр журналь» («Другая газета»). Ни его издатель, ни сам Морис не ставили поверхностных вопросов, добросовестное изложение смысла нашей многочасовой беседы для влиятельного журнала свидетельствовало о высоком журналистском уровне моих собеседников.

Морис был упорен. Он преследовал меня в год моего бегства в Москву в 1990-91-м. Он один из совсем немногих, кому я давал не только короткие интервью и договаривался о фотосъемке, но и вел с ним, несмотря на мое почти конспиративное пребывание в Москве, многочасовые беседы. Морис был хорошо подготовлен, он ставил целенаправленные вопросы и после этого был терпеливым слушателем. Его интересовала прежде всего подоплека всего комплекса событий на Востоке, потерпевшего фиаско социалистического эксперимента.

До встречи со мной он искал и установил интенсивные контакты с оппонентами закостеневшей системы, с диссидентами в Праге, Варшаве, Берлине. Теперь он нашел во мне собеседника из руководящих слоев, правда, отошедшего от власти и критичного, но со знанием подспудных тайн. К тому же еще и с интересными контактами в Москве. Через меня он искал выходы на руководящих лиц и к архивам КГБ. Морис не стеснялся и заставлял меня открывать ему двери приемных и кабинетов. При всей живости его существа, его темные глаза оставались во время бесед внимательными и спокойными, он слушал.

Этот новый знакомый оказался не только настойчивым, но и прилежным. Он переработал все беседы в книгу под названием «Маркус Вольф - око Берлина», которая вышла в Париже. Участие в финансовом доходе от этой книги стало для меня и Андреа в нашем тогда довольно затруднительном положении желанным подспорьем.

Контакт с нами не прервался и после возвращения в Германию. Когда после освобождения из тюрьмы я впервые публично выступил в качестве свидетеля на судебном процессе в Мюнхене и был почти раздавлен напором журналистов, Морис не отходил от Андреа, как верный страж:. Во время моих процессов в Дюссельдорфе в последующие годы он доказывал свою верность не только присутствием в зале суда как журналист, но прежде всего своими активными действиями во Франции. Ему удалось получить от известных лиц заявления против уголовного преследования меня.