Прикрой, атакую! В атаке - "Меч" - Антон Якименко Страница 30

— Товарищ командир! А товарищ командир!

Не отзываюсь. Молчу, будто уснул. Пусть отдыхает Завражин, пусть набирается сил. Впереди еще столько боев, столько работы, напряженной, сложной, опасной.

Койка Завражина рядом с моей, но мне не видно его лица: я лежу на спине, а повернуть голову трудно и больно. Нас обволакивает темнота. Лампу мы не зажигаем, чтобы на свет не летели комары. Их здесь тучи.

Наше окно выходит на запад. Я вижу редкие отдаленные всплески огня. Тревожным, мятущимся светом они пробиваются сквозь густые кроны деревьев, кустарник, и на фоне этого света все кажется мрачным, черным, зловещим.

Завражин уснул. Я слышу его дыхание, спокойное, ровное. Бедняга! Вот почему он приехал таким утомленным, усталым: он провел бессонные ночи, переживал. «Боялся в полк возвращаться»…

Тепло мне, покойно и чуточку грустно: на память приходит Рубцов. Ему никогда не скажут того, что сказал мне сегодня Завражин. Не потому, что Рубцов не летчик. Доктор Величко тоже сидит на земле, и Рубочкин тоже, а от них не отходят, люди их любят. Почему? Потому что они понимают: кем бы он ни был, он член коллектива. И ценен он не сам по себе, не тем, что он командир или начальник, а тем, какие люди его окружают, любят они его или не любят. Что он для них делает и что они для него делают. И что сила его, командира или начальника, в его подчиненных. В них же и слабость его. В них же и счастье.

Да, в них же и счастье… Что они делают, летчики группы «Меч»? Наверное, спят — полночь уже. А может, не спят, пользуясь тем, что я нахожусь в лазарете? Сидят, слушают вздохи земли или тихо беседуют, позабыв, что летняя ночь коротка и на сон отводится минимум…

Не слишком ли я залежался? Рана у меня пустяковая, не рана даже — ушиб, и я отдыхаю. Что ему, доктору, уложил командира полка — и трава не расти. А каково мне, командиру? Здесь ли мое место? Не здесь. Оно на командном пункте, на самолетной стоянке, у радиостанции. Если нельзя летать, я подожду, посижу на земле, пока не поправлюсь. Но я буду видеть, как летают мои пилоты, буду слушать эфир, следить за каждым шагом моих воздушных бойцов, подсказывать им, помогать. Добрый совет, поданный вовремя, неоценим. А им очень нужны советы, моим «меченосцам», молодым, отчаянным, не всегда здравомыслящим. Таким, как Демин, Кальченко, Иван Табаков. Да и Короткову тоже нужны, Иванову и Чувилеву, пожалуй. Дерутся смело, уверенно, но командирская зрелость, умение мыслить тактически, целенаправленно, безошибочно достигаются опытом, и этот опыт они должны обретать с моей помощью. Нет, дорогой мой доктор Величко, больше я не больной. Спасибо тебе за заботу, за теплую дружбу, но лучше, если мы будем видеться там, на капэ, на стоянке, где организуется бой, где все кипит, бурлит и грохочет.

Еще не развеялся дым над гигантским побоищем танков на южном фасе Курского выступа, как наши войска начали новую наступательную операцию. И вот уже Белгород наш, войска устремились на Харьков, охватили его с запада и юго-запада, с востока и юго-востока и продолжают сжимать кольцо окружения.

А мы прикрываем их с воздуха, охраняем от вражеской авиации. Я вижу горящий город. В маревой дымке различаю корпуса многотрубных заводов, жилые дома, массивы садов. В воздухе плотная дымка от пыли пожаров, гари, извергаемой моторами тысяч военных машин.

— В воздухе «рама», — информирует пункт наведения.

Кручу головой, смотрю, до предела напрягая зрение. Бесполезно. Не вижу. А «раму» обязательно надо увидеть: как правило, это или разведчик, или корректировщик огня. Маковский тоже не видит. Прошу у земли: помогите, наведите. Слышу команду:

— Довернитесь вправо пятнадцать. Смотрите вперед.

Выполняю небольшой доворот, шарю по небу глазами. Вот она, «рама», в полутора-двух километрах. Ее не зря так называют. У машины два фюзеляжа, соединенных в передней части крылом, в задней — хвостовым оперением. И если смотреть на нее сверху или с земли, получается рама. Но дело не в том, как ее называют, а в том, что она очень маневренна, вертка и летчики не очень охотно с нею дерутся — враг вроде и несерьезный, а сбить нелегко. Больше того, упустить ее проще простого, из-под носа может уйти, а потом не оберешься позора и неприятностей.

— Атакую! — передаю я Маковскому. — Прикрой.

— Давайте!.. Бейте… — неторопливо рокочет Юра. Но я уже знаю: прежде чем это сказать, он осмотрелся и твердо уверен, что сзади нас никто не ударит.

«Рама» в прицеле. Сближаюсь. Все идет хорошо, немец меня не видит, и мне нужно дать только одну хорошую очередь. Жму на гашетку. Противник увидел меня в самый последний момент, но этого было достаточно: вместо кабины пилота снаряды накрыли кабину стрелка.

Пикируем. Фашист впереди, я — сзади. Настигаю его, он маневрирует. Открываю огонь. Мимо! Еще одна очередь. Мимо! Нет, так не годится. Надо поймать машину в прицел, надо взять упреждение… Короче, надо все делать по закону воздушной стрельбы. Однако немец так маневрирует, что в прицеле его не удержишь. А снарядов осталось немного — на одну хорошую очередь. Промахнуться нельзя, иначе придется таранить. Правда, несколько сзади идет Маковский, у него, как мне известно, патронов немного осталось, но нас теперь лимитирует время: секунды, и мы попадем под огонь фашистских зениток. Туда, под их защиту несется «рама».

Будь ты проклят, фашист! Доставил ты нам хлопот. Я уже понял, уже проследил, как ты маневрируешь. Быстро, резко, но… однообразно: слева направо, справа налево… Сейчас я пойду в атаку, и ты бросишься вправо, но я не открою огонь, я выжду. А когда ты пойдешь налево, я уже буду ждать…

Атакую. Немец уходит вправо и вниз. Небольшой доворот самолета в левую сторону, секундная выдержка, открываю огонь. Пушки умолкли раньше, чем я отпустил гашетку, — боезапас иссяк. Но эта последняя очередь решает исход поединка: «рама» горит, падает, ударившись о землю, взрывается.

Фашист уничтожен, но получилось довольно нескладно: я чуть было не врезался в лес. И только теперь понимаю, что немец, пикируя, не только уходил от огня, не только спасался, но и умышленно тянул меня вниз. Фашист хитрил. ФВ-189, более легкий, чем Як, по весу, меньше терял высоты при выводе из пикирования. На это фашист и рассчитывал: увлекшись погоней, я неминуемо столкнусь с землей. Однако он просчитался, я сбил его раньше, чем он дошел до земли.

Да, этот бой поучителен. И я должен сегодня о нем рассказать на разборе полетов.