Толстой-Американец - Михаил Филин Страница 30

Так как никаких казарм для полка загодя построено, естественно, не было, то прибывавшие в захудалый Слоним офицеры и рекруты размещались в городе «по обывательским квартирам». Получил такую квартиру и граф Фёдор. В той местности велика была доля еврейского населения — и можно предположить, что поручик потеснил как раз еврейскую семью. С обывателями он явно не сошёлся, жить по уставу чужого монастыря не собирался и, как указано в формулярном списке, «за учинённую ссору и драку с евреями по всевысочайшей конфирмации <…> 1805-го декабря 14-го дня арестован был на две недели» ^[293].

А выйдя из-под ареста, раздосадованный поручик Фёдор Толстой снова поссорился — теперь уже с командиром полка.

Майор В. X. Фитцнер, безусловно, не являлся «отцом-командиром». К концу 1805 года ситуация в его полку, ещё не принявшем знамён, сложилась просто аховая. Начиналась зима, а условия жизни людей оставляли желать лучшего. Врачей при ротах не было, нижние чины болели «нервической медлительной горячкой», учащались смертные случаи. «Постройка» мундирных, амуничных и прочих вещей шла очень медленно и, как подобает, сопровождалась воровством казённых средств и т. д. Иными словами, хотя хулить вышестоящих чинов в армии и было строжайше запрещено — но подвергнуть резкой критике майора В. X. Фитцнера многим хотелось нестерпимо.

И поручик граф Фёдор Толстой не стал играть в молчанку.

Какими характеристиками наградил он, дока по части «разделок», никудышного майора, мы не ведаем — зато знаем, что дело получило огласку и стало известно одному из самых строгих высших военных чиновников, великому князю Константину Павловичу, брату императора и гвардейскому начальнику.

И в результате поручик Костромского мушкетёрского полка граф Толстой «по повелению Его Императорского Высочества Государя Цесаревича и великого князя Константина Павловича за дерзостное его о командире своём суждение арестован был на месяц» ^[294].

В мемуарах Фаддея Булгарина есть упоминание о проступках Американца «противу субординации» ^[295]. Об отцовской (или, вернее, графа Камского) «дерзости против начальника» однажды обмолвилась и П. Ф. Перфильева в автобиографической хронике ^[296].

Когда же граф вышел из обжитого слонимского узилища, то узнал, что Костромской полк перемещается в расположение другого резервного корпуса, готовит обоз и спешно передислоцируется в город Новогрудок (той же Литовско-Гродненской губернии). Кроме того, освобождённый Толстой понял, что на сей раз обмануть фортуну ему не удалось: полк уйдёт на марш без него, ибо за новые грехи его — что за оказия! — «обратно перевели» в Нейшлотский гарнизонный батальон.

Туда — уже не на бумаге, как полгода назад, а взаправду — Американец «поступил», согласно «Пашпорту», 23 февраля 1806 года ^[297].

Русские поэты тогда, при Александре Благословенном, посещали Финляндию, как правило, по казённой надобности, в военных мундирах разных полков.

«Здесь повсюду земля кажет вид опустошения и бесплодия, повсюду мрачна и угрюма ^[298]. Здесь лето продолжается не более шести недель, бури и непогоды царствуют в течение девяти месяцев, осень ужасная, и самая весна нередко принимает вид мрачной осени; куда ни обратишь взоры — везде, везде встречаешь или воды или камни. Здесь глубокие длинные озёра омывают волнами утёсы гранитные, на которых ветер с шумом качает сосновые рощи; там — целые развалины древних гранитных гор, обрушенных подземным огнём или разлитием океана» ^[299].

Этими фразами начал — в «Отрывке из писем русского офицера о Финляндии» (1809) — рассказ о хладной стране К. Н. Батюшков.

Несколько иной, более приветливой и даже располагающей к рифмам, показалась эта закаменелая земля унтер-офицеру Нейшлотского полка Е. А. Боратынскому: