Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский Страница 30

Таковы в тогдашнем обществе были представления о «можно» и «нельзя», «прилично» и «неприлично»: служба в жандармерии вызывала брезгливость, которую не стеснялись демонстрировать.

В. Г. Короленко описывает характерный факт, имевший место в бытность его под надзором полиции в Кронштадте. Один из артиллерийских офицеров, некто Франк, решил перейти на жандармскую службу. «Военная молодежь отнеслась к этому с нескрываемым негодованием. Офицеры постарше не были так решительны, но в общем разделяли взгляд молодежи. Франк вдруг был вызван к начальнику артиллерии петербургского военного округа… Когда Франк явился, генерал быстро вышел из своего кабинета в приемную, подошел вплотную к Франку, смерил его взглядом с ног до головы и сказал: – Я вызвал вас, чтобы посмотреть на офицера, который решается променять честный артиллерийский мундир на мундир шпиона. – Затем, резко отвернувшись и не кивнув головой на прощание, ушел. Многие офицеры перестали подавать Франку руку. Говорили даже, что ему предложено было старшинами морского клуба, в который принимались и артиллеристы, выйти из состава членов» (92; II, 193). Заметим, что история эта происходила в начале 1870-х гг., в разгар революционного народнического движения, когда выражать презрение жандармам значило проявлять нелояльность.

С другой стороны, бывший жандармский генерал А. Спиридович, перешедший в Корпус жандармов из пехотного полка, писал: «В полку у нас на корпус смотрели очень хорошо. Несколько наших офицеров уже служили там, занимали хорошие должности и были предметом нашей зависти. В Вильне жандармерия была представлена блестяще. Генералы фон-Эксе и Черкасов пользовались уважением русского общества, первый же был принят и в польских кругах и принадлежал к местной аристократии.

Я лично в жандармах ничего нехорошего не видел. Еще с детства я помню, что жандармы были хорошо приняты, бывали они и у нас в доме. Даже женихом одной из моих сестер был жандармский ротмистр…

Матушка моя не раз говорила мне затем, что она хотела бы видеть меня или артиллеристом, или жандармом, сестры же уже прямо убеждали меня идти в жандармерию. Воспитанные в архангельской провинциальной глуши, далекие от всякой политики, они были чужды обычных интеллигентских предрассудков против синего мундира и смотрели на жандармского офицера просто: офицер, служба серьезная, очень важная, жалованье хорошее и форма красивая, чего же еще нужно для брата? А что ругают – так за глаза и царя ругают…

Но многие в обществе не любили жандармов, службу их бранили и говорили о них, что они все доносчики. Это неприязненное отношение к жандармам я встретил тогда же в семье почтенного присяжного поверенного, на дочери которого я хотел жениться. Русский человек, сын генерала, севастопольского героя, мой будущий тесть не хотел и слышать, чтобы его зять был жандармом. Он предлагал нам с дочерью материальную помощь, а также устроить меня куда-либо на гражданскую службу, лишь бы я не шел в жандармы. Я упорствовал, доказывая ему, что служба корпуса жандармов идейная и полезная для государства. Не имея ничего мне возразить по существу, он все-таки был против нее» (168; 29–30). Добавим, что когда николаевский жандармский офицер Э. И. Стогов просил у одного из провинциальных помещиков руки его дочери, тот также посомневался насчет неблаговидной службы будущего зятя («Но вот, видите ли, вы в голубом мундире, этого мундира никто не любит…»).

Когда Спиридович в 1899 г. после сдачи специального экзамена был переведен в корпус жандармов, «адъютант по строевой части подполковник Чернявский, с особенным пренебрежением швырнул нам отдельный листок с вакансиями охранных отделений… Чернявский смотрел на нас с нескрываемой враждебностью и буквально фыркал, а не говорил, когда мы обращались к нему за какими-либо справками» (168; 38).

И сами жандармы, во всяком случае некоторые из них, не так легко свыкались со своей работой, прежде всего с необходимостью вербовки «сотрудников», то есть осведомителей: «Воспринять сразу эту государственную точку зрения на внутреннюю агентуру было трудно. Мы принимали, как бесспорные, все советы относительно сотрудника, и все-таки они в наших глазах были предателями по отношению своих товарищей. Мы понимали, что без шпионов ничего нельзя знать, что делается во вражеском лагере; мы сознавали, что сотрудников надо иметь так же, как военных шпионов, чтобы получить необходимые сведения о неприятельских армии и флоте, об их мобилизационных планах и т. д. Все это мы понимали хорошо, но нам, офицерам, воспитанным в традициях товарищества и верности дружбы, стать сразу на точку холодного разума и начать убеждать человека, чтобы он, ради пользы дела, забыл все самое интимное, дорогое и шел на измену, было тяжело и трудно. Наш невоенный начальник не мог этого понять. Да, мы и не говорили много с ним об этом. Но между собою мы, офицеры, подолгу беседовали на эту тему. В нас шла борьба» (168; 51).

Надо сказать, что те, кто прошел через руки жандармов, отзываются о них хотя и с презрением, но, в общем-то, неплохо, а иной раз и с похвалой. Н. В. Шелгунов, арестованный уже в 80-х гг. за связь с народовольцами, писал: «По нашему делу были приглашены для допроса (как свидетели) Павленков и Благосветлова, Павленков – по поводу каких-то статей Кольцова (Тихомирова), а Благосветлова, чтобы получить от нее конторские книги за 1881 год (мое редакторство). Но когда Павленков и Благосветлова обнаружили некоторую несговорчивость, то Богданович так на них раскричался, что Благосветлова заплакала. Если так обращаются с свидетелями, то, уж конечно, с обвиняемыми церемонятся еще меньше. Со мною, впрочем, обращались с очень изысканной вежливостью, которой вообще отличаются жандармы старого типа. Говорят, по инструкции, составленной еще при Бенкендорфе, жандармы должны уподобляться по кротости первым христианам. Жандарм должен сносить безответно не только брань и ругательства, но даже и побои. Жандармы нового типа этой инструкции, должно быть, не знают, по крайней мере капитан Иванов, составивший себе репутацию зверя. Зато Жолкевич был безукоризнен: мало того, что при допросах он потчевал меня чаем и всегда спрашивал меня, каких я желаю булок, но раз, обещая продержать меня больше обыкновенного, послал даже в трактир за обедом. Когда в начале знакомства я отказывался от чая, Жолкевич мне говорил несколько раз: «Ведь этот чай мой» (193; 295). По поводу уподобления жандармов кротостью первым христианам вспоминается анекдот: якобы А. Х. Бенкендорф, назначенный шефом жандармов, попросил у Николая I инструкцию; тот вынул платок и, подав ему, сказал: «Вот тебе моя инструкция. Чем больше ты вытрешь им слез вдов и сирот, тем лучше выполнишь ее».

Особенно отличались либерализмом, доходящим до пренебрежения службой, жандармы старого времени в Сибири. Шестидесятник Л. Ф. Пантелеев дал несколько портретов таких жандармов-либералов. В Томске «что касается до местного жандармского начальника Тица, то вот как он себя держал. Он нанимал дом, при котором был большой сад – нанимал ради сада. Но в другом доме того же хозяина поселились Булгак; у них с утра до ночи было становище легальных и нелегальных поляков (сосланных в Сибирь после восстания 1863–1864 гг. – Л. Б.). Тогда Тиц перестал выходить в сад, чтобы как-нибудь не столкнуться и не вызвать истории» (133; 439).