Падение титана, или Октябрьский конь. В 2 томах. Книга 1 - Колин Маккалоу Страница 30

Клеопатра вздохнула, что-то пробормотала, икнула… Так много слез, и все о Цезаре! «Это трогательное маленькое существо, видимо, меня любит. Надо же. Она любит меня! Для нее я стал мужем, отцом, дядей, братом. Ведь у Птолемеев все так переплетено! Я этого не понимал. Думал, что понимаю. Но нет. Понимание только приходит. Фортуна взвалила заботы и беды миллионов людей на ее хрупкие плечи, она не дала ей выбора, как и я когда-то не дал выбора Юлии. Она — помазанный суверен в традициях, более древних и более священных, чем любые другие. Она — богатейшая женщина в мире, имеющая абсолютную власть над человеческими жизнями. И в то же время она — крошка, ребенок. Римлянину не понять, что с ней сотворили два с лишним десятка лет дворцовой жизни. Убийства, инцест тут в порядке вещей. Катон с Цицерон твердят, что Цезарь жаждет стать царем Рима, но они не имеют понятия, что значит быть настоящим царем. Настоящее царствование так же далеко от меня, как далека от меня эта крошка, лежащая рядом со мной. С моим — вот странность! — ребенком во чреве».

«О, — подумал он вдруг, — я должен встать! Нужно выпить немного сиропа, который принес мне Аполлодор, — сок арбуза и винограда, выращенных в льняных теплицах». Голова его снова легла на подушку, он повернулся и стал смотреть на Клеопатру. Середина ночи, а не так уж и темно. Большие внешние панели раздвинуты, свет полной луны льется в спальню, превращая ее кожу не в серебро, как у римлянок, а в светлую бронзу. Приятная кожа. Он протянул руку, погладил, еле касаясь, провел рукой по ее животу.

«Шесть месяцев. Живот еще не очень растянут и не блестит, как у Цинниллы, когда она собиралась родить Юлию, а после нее — Гая, мертвым пришедшего в мир, потому что у нее повысилось внутриутробное давление. Мы сожгли ее вместе с ребенком, а потом сожгли мою мать, мою тетку Юлию и меня заодно. Не Цезаря. Только меня.

У нее выросли изумительные маленькие грудки, круглые и твердые, как небольшие шары, а соски приобрели темно-сливовый цвет, сравнимый лишь с цветом кожи эфиопов, что держат над ней опахала. Наверное, в ней есть и эта кровь. И ее, может быть, даже больше, чем той, что от Митридатов и Птолемеев. Великолепная на ощупь живая ткань, плоть, цель которой гораздо значительней, чем просто доставлять удовольствие. Я — часть ее, она носит моего сына. О, мы слишком рано становимся родителями! Только теперь наступило время наслаждаться детьми и обожать их матерей. Требуется много лет и много сердечных мук, чтобы понять это чудо жизни».

Ее распущенные волосы раскинулись прядями по подушке. Не густые и черные, как у Сервилии, и не та огненная река, в которую он мог завернуться, как у Рианнон. Это волосы Клеопатры, и тело ее же. И эта Клеопатра любит его не так, как другие. Она возвращает ему юность.

Глаза львицы были открыты, она смотрела ему в лицо. Прежде он тут же отстранился бы, чисто рефлекторно закрыл ей доступ в себя. «Никогда не вооружай женщину мечом лишних знаний, ибо она кастрирует им тебя. Но тут много евнухов, зачем ей еще? Понимает ли она, что я стал ей мужем, отцом, дядей, братом? Я равен ей по власти, но я — мужчина. Я одержал над ней победу. Теперь я должен показать ей, что не собираюсь подчинять ее себе. Ни одна из моих женщин не была мне служанкой».

— Я люблю тебя, — сказал он, раскрывая объятия. — Как мою жену, мою дочь, мою мать, мою тетку.

Она не знала, что он отождествляет ее с реальными женщинами, но вся засияла от любви, облегчения, большой радости.

Цезарь принял ее в свою жизнь.

Цезарь сказал, что любит ее.

На следующий день он посадил ее на осла, и они отправились посмотреть, что сделали с Александрией шесть месяцев войны. Целые улицы лежали в руинах, ни одного неразрушенного дома. Временно возведенные баррикады и стены щеголяли покинутой артиллерией. Повсюду копошились женщины и детишки, выискивая что-либо съедобное или полезное для себя. Бездомные, грязные, в лохмотьях, лишенные всякой надежды. От порта почти ничего не осталось. Когда Цезарь поджег корабли александрийцев, огонь распространился и сжег все склады, то, что осталось от большого торгового центра, эллинги, доки, причалы.

— О, и хранилища книг больше нет! — ломая руки, воскликнула Клеопатра. — Нет каталога, и мы никогда не узнаем, что сгорело!

Цезарь с иронией посмотрел на нее, но ничем не выдал своего удивления. Надо же! Ее совершенно не тронул вид голодных детей, и в то же время она готова заплакать из-за потери каких-то книг.

— Но библиотека в музее, — сказал он, — а музей в порядке.

— Да, но наши библиотекари такие медлительные. Книги прибывали быстрее, чем они успевали их регистрировать, поэтому в последние сто лет их складывали в специальном хранилище. А теперь его нет!

— Сколько книг в музее? — спросил он.

— Почти миллион.

— Тогда беспокоиться нечего. Утешься, моя дорогая! Количество книг, когда-либо написанных в мире, никак не превышает миллиона, а значит, сколько бы книг ни хранилось в сгоревшем складе, все они были либо копиями, либо вновь созданными трудами. Многие книги в музее наверняка тоже копии. А недавние работы легко можно достать. Библиотека Митридата Пергамского насчитывает около четверти миллиона книг, большинство из них, я полагаю, новинки. Запроси у него копии книг, которых нет в музее. Можешь также обратиться к Сосию или Аттику в Риме. Своих книг у них нет, но они займут их у Варрона, Луция Пизона, у меня, у других, у кого есть большие личные библиотеки. Кстати, это напомнило мне, что в Риме нет публичной библиотеки и я должен это исправить.

Двинулись дальше. Аркада агоры пострадала меньше остальных общественных строений. Правда, несколько ее колонн были разобраны на секции, чтобы заблокировать арочные проходы под Гептастадием, но стены выглядели нетронутыми, как и большая часть крыши. А вот от гимнасия осталась лишь часть фундаментов, здание же суда исчезло совсем. Насыпной холм, воздвигнутый в честь Пана, лишился растительности и водопадов. Его ручьи иссякли, в сухих руслах блестела одна только соль. На всяком клочке ровной земли стояла римская артиллерия. Не осталось ни одного целого храма, но Цезарь был рад, что сохранились скульптуры и барельефы, хотя все они были в грязи.

Серапейон в Ракотисе пострадал мало благодаря своей удаленности от Царской улицы. Однако в главном храме недоставало трех массивных балок, и крыша прогнулась.

— А сам Серапис великолепен, — сказал Цезарь, с трудом обходя горы мусора и обломков.

Серапис сидел на золотом троне, усыпанном самоцветами. Похожий на Зевса, с окладистой бородой, с длинными волосами и с трехглавым псом Цербером, жмущимся к его ногам. Голова слегка склонилась под тяжестью огромной короны в форме корзины.

— Очень хорошая статуя, — повторил Цезарь, внимательно разглядывая изваяние. — Конечно, не Фидий, не Пракситель и не Мирон, но очень хорошая. Кто ее делал?

— Бриаксис, — сухо сказала Клеопатра, поджав губы.

Она глядела на храм, вспоминая, какое это было прекрасное здание: удивительно пропорциональное, просторное, с ярко раскрашенными и позолоченными ионическими колоннами, оно стояло на высоком подиуме со ступенями, ведущими к главным дверям. Метопы и фронтон — подлинные шедевры архитектуры. А выжил только Серапис.