Людовик XIV, или Комедия жизни - Альберт-Эмиль Брахфогель Страница 3

Мазарини встал и тяжело вздохнул.

— Несколько минут спустя из кабинета вышла косая женщина, неся на руках ту же подушку или пакет; другая женщина в дорожном платье, с закрытым лицом следовала за нею.

Обе уселись со мной в карету, и мы покатили по улице Гоноре к монастырю Феррета.

— Что же ты заключаешь из всего этого? — с горько-презрительной усмешкой спросил кардинал.

— Ничего более, как то, что ее величество поцеловала пакет в меховом одеяле и притом сочла необходимым лечь в постель уже в шесть часов вечера. Сначала мы ехали совершенно молча. Вдруг близ Курбуа, вероятно, вследствие поцелуя ее величества королевы-вдовы, пакет в зеленом одеяле начал кричать!

— Анафема!

— Это было очень неприятно, тем более неприятно, что малютка высовывал очень длинный язык. Он был, видимо, голоден. Женщина с закрытым лицом покормила его. Все это сначала приводило косую в большой страх и замешательство, но узнав, что я новый управляющий вашей эминенции, она стала очень доверчивой. «Мальчик это или девочка?» — спросил я, чтобы что-нибудь сказать». — «Мальчик, — отвечала косая, — если его эминенции угодно будет еще раз спросить об этом».

— Она осмелилась это сказать?

Кольбер кивнул.

— «Дали ли уже имя ребенку?» — опять спросил я. «Без сомнения! Спросите только монсеньора. Или, лучше, будьте умны, не делайте этого! Напротив, при случае разыграйте роль моего свидетеля, и мы можем получить от этого в будущем большие выгоды. Ребенка зовут Мархиали». Это говорила мне госпожа Бове, доверенная королевы, но я только впоследствии узнал, что это была она.

— О, дьявольское создание, она еще будет причиной нашей гибели! Ей нужно зажать рот и держать в золотой клетке!

Ну, хорошо, я сознаюсь, что это был проступок королевы-вдовы, о котором я и Бове одни знаем: отец ребенка умер!

— Я не хочу притворяться, эминенция, будто верю вам, и еще менее — будто ничего не знаю. Во мне нет никакого желания вникать в сущность тех вещей, которым гораздо лучше оставаться неизвестными, и я позволил себе заговорить о них только в присутствии моего господина и благодетеля. Но тем не менее эта тайна такого свойства, что невольно над ней призадумаешься. Мне кажется, что, если б в совершенном проступке виновна была одна королева-вдова, она бы непременно позволила молодому королю жениться на синьоре Мариетте; она пожелала бы хотя бы этим искупить перед вами и Францией свой вдовий позор. Но она действовала совершенно наоборот! Ей ничего не стоило в присутствии Тюренна объявить вам свое решительное несогласие на этот брак; мало того, она скорее допустит, чтобы второй сын занял королевский престол вместо первенца, скорее пойдет войной на вас и на Людовика, чем когда-либо согласится назвать Мариетту Манчини своей дочерью!

— Я никогда не прощу этого вероломной гордячке!

Но почему она так поступила?

— Потому что ей не хотелось во второй раз вступать с вами в близкое родство! Проступок этот меньше позорил ее, королеву-вдову, чем вас, ее сообщника и представителя всего духовного сословия; этот проступок не страшил ее, так как она была уверена в вашем молчании! Если Мариетта не носит короны Франции, если, заглушив свою единственную любовь, она должна была выйти против воли за нелюбимого человека, если прелестные девушки должны были жертвовать своими разбитыми сердцами — всему этому виной одно имя, одна идея, один ужасный призрак — «Мархиали». Остерегайтесь того, который носит его имя!

Кольбер говорил с волнением; кардинал слушал его с ужасом. Все страсти бушевали теперь в сердце Мазарини.

— Нет, нет, мне не нужно будет жертвовать всеми.

Моя любимица Марианна Мартиноци будет счастлива с принцем Конти, а принц Валлийский любит Гортензию Манчини. Он каждую минуту может явиться сюда со своим предложением, и никто не помешает мне отдать ее за него. Если Мариетте не выпала корона Франции, то Гортензия может носить корону Англии. Что ты на это скажешь?

— Конечно, может, если только вы прикажете; она, вероятно, и не заставит себя очень просить. Но…

— Но что же еще?

— Ей придется ждать довольно долго, потому что приятель наш Кромвель обладает очень крепким здоровьем. Вам поэтому надо будет дать ей в приданое по крайней мере шестьдесят фрегатов и восемьдесят тысяч солдат! Не слишком ли это дорого для этой любви, которую, как нам сообщили, королева Гортензия должна будет еще разделить с леди Барбарой Палмер?

Кардинал задумчиво ходил взад и вперед по комнате.

— Так отказать?

— Зачем отказывать? Дипломаты никогда не отказывают! Это значит повредить будущему. Кто может уже теперь предусмотреть все случайности?

— Так какая же, по-твоему, причина, по которой Жермин может не одобрить этого брака, если он, как говорят, тайно предан королеве-матери?

— Я полагаю, что ему гораздо выгоднее видеть Карла Второго неженатым. Во Франции он всегда может считаться вторым супругом королевы-матери Генриетты и быть ее полным властелином; в Англии же его особа возбудит только общее презрение и будет лишена всякого влияния.

Секретарь торопливо подошел к окну.

— Странный ты человек! В чем заключается это влияние? Не в командовании ли несчастным псевдодвором Сен-Коломбо и пожилой дамой, живущей на французскую пенсию?

— О, Жермин не совсем глуп, эминенция. Кто знает, какие честолюбивые надежды удерживают его здесь. У королевы Генриетты — дочь, а у королевы Анны — два сына! Принц идет!

Кольбер отошел от окна.

— Кто с ним?

— Экс-канцлер и лорд Жермин.

Легкий стук в дверь прервал разговор. Камергер вошел в комнату.

— Его королевское высочество принц Карл Валлийский просит частной аудиенции по личному, очень нужному делу.

— С удовольствием, Фонтане.

Кардинал, улыбаясь, вышел на середину комнаты.

Кавалер отворил дверь, и вошел старший сын и наследник казненного английского короля Карл Стюарт II. Ему было не более двадцати четырех лет; манеры очень изящны; простота и приятность. Лорд Хиде, экс-канцлер, и уже вышеупомянутый таким недобрым словом Генрих Жермин, граф д’Альбано, крепкий стройный мужчина средних лет, следовали за ним.

— Ваше королевское высочество доставляете мне большое удовольствие своим визитом; я заключаю из него, что дело касается государственного вопроса.

— Дело мое касается наших личных, но вместе с тем и государственных интересов, эминенция; оно вполне одобрено ее величеством моей матерью и составляет предмет моего пламенного желания.

— Я был бы совершенно счастлив служить вам, принц, насколько мои обязанности в отношении Франции позволяют мне это.

— О Франции тут и речи нет. В этом деле вы один все можете, потому что оно касается вашего семейства; вам стоит только сказать «аминь» и дать свое благословение. Одним словом, я давно уже питаю глубокое уважение и страстную любовь к синьоре Гортензии Манчини, благородной племяннице вашей эминенции, и прошу теперь же, с согласия королевы-вдовы Англии, ее руки. Дом Стюартов может выразить вам свою горячую признательность и достойно оценить Гортензию, только предложив ей разделить со мною английский престол. Я убежден, что синьора разделяет мои чувства.