Седого графа сын побочный - Эдуард Лимонов Страница 3

Среднего по тем временам роста, где-то 170 см, небольшие ноги в прилежно начищенных всегда сапогах: размер либо 40-й, либо, максимум, 41-й. Совсем тонкий в годы моего детства, даже изящный, рано поредели волосы, были тонкие, уже годов после тридцати полысел лоб и крышка черепа, только на затылке и за ушами остались седые кучки волос.

К возрасту лет пятидесяти фигура одряхлела, есть один фотоснимок его в трусах, изображающий физически неразвитого, но всё ещё тонкого человека.

Есть в моей памяти эпизод, в котором он вывел меня из остановившегося вдруг трамвая (обнаружив в трамвае, я куда-то ехал с товарищами), а трамвай остановился, ввиду того, что внезапно прекратилась подача электричества, такое в те годы бывало часто. И я подчинился. Мне было лет пятнадцать. Отец был в тогда только что введённой «полевой» форме: тёмного хаки. Форма ему шла. Фуражка, пистолет на боку, он ехал утром домой с дежурства.

Он что-то говорил мне, но немного слов, мы шли вдоль трамвайной линии, в мареве, покачиваясь, было лето. Что-то скупое вроде: «мать тобой недовольна… ведёшь себя неподобающе. Будь добр… вот станешь скоро совсем взрослым…»

Обычно непроницаемый, я почувствовал себя тогда с ним заодно.

Физически он был слабее моих старших товарищей того времени: шпаны, Кота, Лёвы, а тем более Сани Красного, несмотря на пистолет на боку.

Мы шли вдоль трамвайной линии на нашу Салтовку. Трамвайная линия была слева, а справа был выгоревший до серости высокий забор завода «Серп и молот». Я после того случая не перестал быть подростком-гадёнышем со всеми моими выходками, но меня качнуло в сторону отца.

Тогда же, может быть, чтобы стать ближе ко мне, он купил красный мотоцикл «Ява», и мы куда-то ездили с ним, сидели на берегах каких-то рек и смотрели молчаливо на воду.

Физически я ощущал его хрупкость, и мне она внушала тревогу, подростки хотят быть сильными. И я ещё совсем не замечал этой хрупкости в себе.

Позднее, когда я стал работать на заводах, вместо того чтобы пойти учиться в институт, отец как-то отшатнулся от меня, может быть, испугался своего рабочего сына. И я, приходящий после третьей смены утром, он в это время как раз уезжал на работу по-прежнему на свою Холодную гору, через весь город, теперь мне кажется, чувствовал меня назойливым, грубым поселенцем в его мирном жилище.

Однажды он вернулся с дежурства опечаленным, и я слышал, как он сказал матери:

— Представляешь, Рая, мне сегодня впервые уступили место в трамвае.

Я много писал уже о том, с каким постоянным прилежанием он ухаживал за своими ногтями, упоминал его швейцарский ножик, бесцветный лак.

Он явно был особого сорта человек. И неудивительно, что и я, его сын, с годами отряхнув с себя часть грубости и настырности, стал и тоньше и, как бы это выразиться, слабее, что ли.

Мать и отец учили меня исподволь хорошим манерам, иногда это проявлялось карикатурно. Однажды нас, школьников, схватили на кладбище (их было целых три, кладбищ, целый комплекс, старое еврейское, старое русское и одно общее — новое), так меня видели вытирающим ноги, перед тем как войти в халупу «копачей» — так называли у нас могилокопателей.

Меня учили не чавкать, а отец рассказывал матери с восторгом о каком-то своем солдате, который ест беззвучно.

Временами судьба подбрасывала мне разгадки такого отца, лет в пятнадцать я же придумал, что настоящий отец мой — граф, потому что я чувствовал натиск благородства внутри меня самого и стеснялся его. Нужно было как-то это несносное благородство объяснить. И вот я объяснил его тогда в дневнике, спрятав его между картошкой и углем в нашем сарае под домом. Я написал, что мой настоящий отец граф. Я двигался в правильном направлении. Но придумал «настоящего отца», вместо того чтобы пристально приглядеться к моему реальному отцу и увидеть в нём этого графа, ну, отпрыска этого графа.

На Салтовском посёлке эталоном мужественности считались физическая сила и драчливость. В моём отце не было ни физической силы, ни драчливости. Я, его сын, стал шпанить и заниматься гантельной гимнастикой с 15 лет и потом всю жизнь делал это. Я хотел стать противоположным моему отцу. Я себе никогда этого не сказал. Но я слышал многократно повторенное моей матерью о моем отце: «наш отец как девушка», — а моя мать его, моего отца, очень любила.

Можно сказать, я выдавливал из себя моего отца по каплям, делая это ежедневно, всякий раз, когда пыхтел с гантелями, наращивал мышцы.

Но вот сейчас, на склоне лет, я к нему стремительно приближаюсь. Наши души подлетают друг к другу. Моя душа старше и главнее, она властная, мой отец в сравнении со мною слабак и растяпа, но это мой отец. Это от него, перенесенное поколениями, я унаследовал благородство. И не разжиженное какое-нибудь, а подлинное. Оглядываясь на свою жизнь, могу без скидок себе сказать:

Я был и справедлив, и честен. Не каждый может утверждать такое.

* * *

В 2011 году, в декабре 10-го числа партия (теперь она называлась «Другая Россия») потерпела самое сокрушительное поражение в своей истории. Вместе со всей оппозицией, но от этого не легче.

Пребывая в союзе с либералами с 2006 года, мы неслись с ними на американских горках событий, только ахая от ужасов и восторгов.

В 2006-м летом создали коалицию «Другая Россия» (по названию моей книги, написанной в тюрьме).

В 2006–2007 годах провели несколько успешных, многолюдных и разрушительных для властей «Маршей несогласных». 14 декабря 2006-го, 3 марта 2007-го, 14 и 15 апреля 2007-го и последний (увы) — 24 ноября 2007-го.

Далее наши союзники Каспаров и Касьянов стали ссориться, «Марши несогласных» по трусости Каспарова были прекращены. Хотя на этом пути мы уверенно шли к победе.

Потом я придумал для них «Национальную Ассамблею», но уже на первом её съезде произошёл разрыв: нацболы хотели объявить Национальную Ассамблею параллельным правительством России, а либералы (их было большинство в Совете Нац. Ассамблеи) переиграли нас.