Искушения и искусители. Притчи о великих - Владимир Чернов Страница 3

А тому уже все равно, его несет. Какой гвоздь его удержит! Он теперь кого захочет, того гением и назначает.

Ну вот. Решил он ставить «Жар-птицу». Балет. Сказка такая. Художники сразу все нарисовали, радуются. Осталось музыку написать. Дягилев заказывает ее автору любимого всеми романса «Соловей мой, соловей!», а также собирателю народных песен гению Лядову. А Лядов, как сочинил свою «Музыкальную табакерку», жутко обленился. То есть он, конечно, гений, но малопродуктивный. Проще говоря, тормоз. Прошло три месяца, пора бы репетировать, Бенуа, лапочка, идет по улице, смотрит — Лядов. Бенуа робко так интересуется: «Ну?..» А Лядов бабах его по плечу ручищей и фамильярно так говорит, зевая: «Все путем! Я уже купил нотную бумагу!» Бенуа побелел и побежал к Дягилеву жаловаться. Дягилев сказал: «Так. Лядова из гениев вычеркиваем. Сейчас я пойду и чего-нибудь подыщу». И сразу в консерваторию.

А там в этот момент исполняется небольшая такая, но симфоническая вещица «Фейерверк». Студент Стравинский сочинил ее в виде подхалимажа к свадьбе дочери своего учителя Римского-Корсакова. Ну, она и исполняется. Дягилев говорит: «Так. Вот этого как фамилия? Стравинский? Назначаю гением. Он у нас теперь будет главой новой музыки, заказываю ему балет!» И вышел. Оставшиеся с открытым ртом долго еще сидели.

Вы же понимаете, Стравинскому ничего не оставалось делать, как сочинить «Жар-птицу» и стать главой новой музыки. Но! Через три года дягилевский балет приезжает в Вену, а оркестр Венской оперы, с которым предстояло танцевать, считался, между прочим, лучшим в мире, и музыканты в нем были все — профессора консерватории. Ну, вот…

Сцена 1

Профессора смотрят вытаращенными глазами на расставленные по пюпитрам ноты и говорят, что почитают за оскорбление играть музыку, где ни одна нота не соответствует законам гармонии. Им: «Да вы что?! Тс-с! В зале находится Игорь Стравинский, глава новой музыки, Дягилев сказал, что он гений!»

А профессора: «Хм! А кто такой Дягилев? — И смычками по пюпитрам! — Сейчас, — говорят, — достучим — и домой. С вами больше не играем!»

Сцена 2

(входит Дягилев)

Дягилев (в изложении Брониславы Нижинской) хорошо поставленным голосом: «Не могу поверить, что нахожусь в Венской опере, среди музыкантов с мировым именем, а не среди сапожников, ничего не понимающих в музыке. (Сует в глаз монокль и рассматривает струхнувших профессоров.) Стравинский — величайший из современных композиторов! Стравинский молодой человек, но в музыкальном отношении он старше вас. И вам всем, по-видимому, недостает культуры, если вы не понимаете Стравинского. Однажды в Вене Бетховена (!) обвинили в том, что он нарушает законы гармонии. Не демонстрируйте второй раз свое невежество. Попробуйте сыграть это произведение, а потом осуждайте».

Напряглись, стали играть. И, можете себе представить, им вдруг все это очень понравилось. Они въехали. Потому что все-таки профессора, а не сапожники. А уж когда закончили играть эту «Петрушку», просто разом встали все и давай устраивать Стравинскому овацию. Дягилев улыбался им самой противной из своих улыбок. Как он их сделал!

Он назначил гением Нижинского. Впрочем, это уже была любовь. Стравинский пришел в ужас. Ничего более негодного для танца, чем Нижинский, он представить себе не мог. «Его невежество, — писал несчастный Стравинский свою отчаянную правду, — в самых элементарных музыкальных понятиях было потрясающее. Несчастный юноша не умел ни читать нот, ни играть на каком-нибудь инструменте. Действие, которое на него производила музыка, выражалось им или банальными фразами, или повторением того, что говорилось в окружении. Не находя в нем личных впечатлений, можно было сомневаться в их существовании».

Что же с ним сделал Дягилев? Он носился с ним как с писаной торбой. Никого не подпускает, приставил телохранителя, ходит с Нижинским по музеям, рассматривают античные вазы, как на них во всяких позах расположены древние греки. Толстый Карабас сам показывает Нижинскому, как в древности передвигался фавн и как его теперь надо будет на сцене изображать. «Послеполуденный отдых фавна» — вещица вот такусенькая, а репетировали удивительным образом: Нижинский сделает ручкой или ножкой, обернется к Дягилеву: «Так? А что теперь?» И так ручка за ножкой больше ста репетиций. Потом-то Карсавина догадалась: «Дягилев-чародей его тронул своей волшебной палочкой». Вот оно что… А вы что подумали?

В общем, к очередному триумфу «Русский балет» был готов. Но Париж, который все дягилевские штуки принимал с детским восторгом, вдруг натопорщился. Все-таки народ тогда был неиспорченный. Ну что там они видели? Пляс Пигаль, Фоли Бержер, сто ног, и все как заводные: ноги вверх — ноги вниз! И так до утра. Ужас!

А вот когда Нижинский в заключение «Фавна» бросился на вуаль, оставленную Нимфой, и начал ее терзать взамен хозяйки, делая неприличные движения тазом, тут господин Кальметт на следующий же день написал в «Фигаро»: «Те, кто говорит об искусстве и поэзии по поводу этого балета, насмехаются над нами… Мы увидели похотливого фавна с бесстыдной и какой-то бестиальной эротикой движений. И это все…»

И вся продажная французская пресса не замедлила и начала оскорблять нашего Нижинского. Тогда в газету «Монд» пришел Роден и принес такую заметку: «…Нижинского отличают физическое совершенство и гармония пропорций. В „Послеполуденном отдыхе фавна“ никаких прыжков, никаких скачков. Только позами и движениями полусознательной бестиальности он добивается чего-то сказочно чудесного. Идеальная гармония мимики и пластики. Он обладает красотой античных фресок и статуй. Он идеальная модель, о которой может только мечтать любой скульптор или живописец… Мне хочется, чтобы каждый художник, действительно влюбленный в свое искусство, увидел это совершенное воплощение античной эллинской красоты». С тех пор Дягилев всюду возил с собой статью Родена. И всем показывал.