Александр Керенский. Демократ во главе России - Варлен Стронгин Страница 3

Симбирская гимназия, во главе которой стал Федор Михайлович, считалась одной из образцовых в России. Жизнь семьи протекала бы при полной безмятежности и благоденствии, если бы не болезнь Саши – туберкулез бедренной кости. Опасное заболевание и трудноизлечимое. Пришлось носить тяжелый, кованый сапог с привязанным к каблуку дополнительным грузом, что-то похожее на неусовершенствованный аппарат известного хирурга нашего времени курганского доктора Илизарова. И Саша носил его – скрепя зубы, не жалуясь на боль, на тяжесть, проявляя удивительное для шестилетнего ребенка упорство в преодолении недуга.

Труднее для него, от природы живого и подвижного, было лежание в кровати. Он считал это сущим наказанием, спасаясь чтением книг, которое со временем стало для него привычным и любимым делом. Он проглатывал книгу за книгой: исторические романы, путешествия, научные брошюры, рассказы об американских индейцах… Он познал обаяние Пушкина, Лермонтова и Толстого, не мог оторваться от «Домби и сына», проливал горькие слезы над «Хижиной дяди Тома»…

Здесь сделаем отступление от воспоминаний Керенского о своем детстве, отметив редкое для маленького ребенка переживание и сострадание к бедным, униженным людям. Няня Пушкина – Арина Родионовна – рассказывала будущему поэту русские сказки, напевала народные песни, оказав благотворное влияние на развитие души и характера мальчика. О ней часто вспоминал великий поэт. Не забыл свою няню – Екатерину Сергеевну Сучкову, бывшую крепостную, неграмотную, но тем не менее преподавшую ему в детстве хороший нравственный урок христианства, – и Александр Федорович Керенский. Ее рассказы о крепостной жизни рождали в душе мальчика множество вопросов о сути несправедливого отношения людей друг к другу, доходившего до издевательства. Однажды весной из местной тюрьмы вооруженные солдаты вели к причалу партию заключенных, приговоренных к ссылке в Сибирь. Когда Саша и его младший брат увидели наполовину обритые головы осужденных и услышали звон кандалов, то в страхе бросились бежать. «Вы куда? Неужто и в самом деле боитесь, что они обидят вас?! – вслед убегающим мальчикам прокричала няня. – Лучше пожалейте несчастных. Нам ли судить и осуждать их? Ради Христа, будьте добры к ним». Затем обратилась к Саше: «Ну-ка, Саша, вот я сейчас куплю калач, а ты подойди к солдату, тому, что впереди, и попроси, чтобы разрешил отдать калач несчастным. И радость придет не только к ним, но и к тебе».

Преодолевая несусветный страх, мальчик дрожащей рукой протянул калач каторжнику. Потом чувствовал себя едва ли не героем. Вспоминал, что они с братом «очень любили христианские праздники – в Благовещение выпускали из клеток птиц». Саша не мог забыть мгновения, когда впервые увидел изображение Христа, «словно прозрачного, в падающих на него лучах света, и живого».

«Мальчиком Владимир Ульянов тоже, наверное, смотрел на это распятие и, быть может, в душе посмеивался, сохраняя благочестивое лицо, если, конечно, верить его собственному рассказу о том, как он в четырнадцать лет выбросил в мусорное ведро свой нательный крест. Что касается меня, то в моих чувствах никогда не было двойственности. В детстве был очень религиозен. Образ замечательного человека, пожертвовавшего своей жизнью на благо других и проповедовавшего лишь одно – любовь, – стал источником моей юношеской веры, которая позднее воплотилась в идею личного самопожертвования во имя народа. На этой вере зиждился и революционный пафос – и мой, и многих других молодых людей того времени. Конечно, в религиозной вере была и официальная сторона, казенную сущность которой выражал Святейший синод – бездарный бюрократический аппарат. Своей борьбой с инакомыслием, своим бездушным отношением к нуждам людей он лишь укреплял позиции атеизма. Но в детские годы я не знал об этой стороне церкви».

Одно из радостных воспоминаний детства – выздоровление, полное, после чего Саша вновь стал жизнерадостным мальчишкой. Но перенесенная болезнь, испытание мучительной болью, пережитое впечатлительным ребенком, в чем-то меняют его сознание. Он это чувствует сам: «В глубине души я стал ощущать, что все, что окружало и окружает меня, все, что происходило со мною, изначально связано с Россией: красота Волги, вечерний звон, архиерей, торжественно восседающий в карете, запряженной четверкой, лошади, каторжники в кандалах, хорошенькие маленькие девочки, с которыми я ходил в танцкласс, оборванные, босоногие мальчишки, с которыми играл летом, мои родители, детская, няня, герои русского эпоса, Петр Великий… Я стремился понять сущность того, что раньше считал очевидным. Однажды майским днем освободившаяся от ледяного плена Волга казалась безбрежной. Покоренный открывшейся красотой, я испытал ощущение ликующего восторга, которое почти достигло состояния духовного преображения. И вдруг, поддавшись безотчетному чувству страха, я опрометью бросился бежать. Этот момент стал решающим в выборе духовного пути, которому я следовал потом всю оставшуюся жизнь».

Это – самое загадочное изречение Керенского. Наверное, чтобы в точности осмыслить эти слова, надо быть самим Александром Федоровичем. На первый взгляд его изречение противоречит истине. Почему «ликующий восторг» должен привести к «духовному преображению», которого надо бояться? Вероятно, по мнению Керенского, «ликующий восторг» – явление столь редкое, что не отражает повседневную жизнь, и на волне этого «восторга» можно расслабиться, потерять те духовные качества, которые движут человеком в созидании более лучшей и новой жизни, можно лишиться своей нынешней сути, самого себя, своей мечты. Можно превратиться из романтика и борца в человека, живущего прочувствованным им на какие-то мгновения «ликующим восторгом» и остановиться в развитии, проще – не пройти «медные трубы», а жить воспоминаниями об их прекрасных и услаждающих звуках. «Ликующий восторг» еще не раз будет посещать нашего героя, и, спасаясь от него, он будет бежать, поддаваясь безотчетному и спасительному страху.

Вообще-то люди не страшили Сашу Керенского – даже самый отпетый в городе пьяница, который в состоянии подпития набычивал шею и грозился оторвать голову всякому, и в первую очередь «антиллигентам, от коих идет в умах зараза». Но был в городе юноша Владимир Ульянов, окончивший гимназию ранее Саши, юноша с кудряшками на голове, с узенькими глазами, в которых Саша сумел разглядеть холодность и расчетливость. Он убеждал себя, что Володя все-таки не такой опасный, как он его себе представляет, а причиной такого мнения о бывшем гимназисте был его родной брат Александр, покушавшийся на жизнь императора Александра III и за это казненный. Саша вспоминал убийцу – сына директора Симбирского департамента народных училищ. Ничем особенным он не отличался и оставил след в сознании «как зловещая угроза». В городе разговоры о нем велись не раз, и при этом в мыслях Саши возникала мчащаяся по городу «таинственная карета с опущенными зелеными шторками, которая по мановению руки могущественного главы жандармского управления увозит людей в неизвестном направлении».

Темноволосый, узколицый, с выпяченной верхней губой, грубоватый, но без злобы на лице, Александр Ульянов не представлялся горожанам Симбирска убийцей, тем более царя. Узнав о его казни, брат Володя сказал, что он пойдет другим путем. То ли на самом деле он произнес эти слова, чтобы отмежеваться от брата, то ли позднее их приписала ему большевистская печать – историей точно не установлено. Но в обоих случаях они звучат неопределенно, а значит – опасно. Неясен путь, по которому собирался пойти юный Владимир Ульянов. А когда выяснится, то окажется неслыханно кровав, и противостоять ему будет нелегко, даже его истинно демократичному земляку, поднаторевшему в юридической науке и установившему в стране, казалось бы, нерушимые законы.