Воспоминания провинциального телевизионщика - Леонид Пивер Страница 3

^{Мария Пивер (мама)}

Но в одном я не ошибаюсь: мои родители были людьми музыкальными. Я помню, как мама пела на местном радио. Она пела замечательно, особенно любя украинские песни – лиричные, мелодичные, красивые, исполняя их на языке оригинала. Вторым иностранным языком, который знала мама, был идиш. Причем последним мама владела хуже. Я до сих пор помню этот бесконечно родной голос… Жаль, что на публику пела мама недолго: за мое появление на свет она впоследствии заплатила потерей слуха, стала плохо слышать даже себя. Во время пения мама заглядывала нам в глаза:

– Чисто ли я пою? – читалось во взгляде.

И мы так же взглядами отвечали:

– Все правильно, дорогая!

И более счастливого человека, чем мама, в эти минуты не было.

Потом был роковой сороковой – финская война. Мне уже стукнуло тринадцать. И мы с приятелями-школьниками организовали ансамбль, агитбригаду, выступавшую в госпиталях. Музыкальное со провождение обеспечивала учительница пения. У меня был сольный номер. Я брал костыль, прищуривал глаза и исполнял песенку про японского самурая Микадо на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза…». Она была очень популярна тогда, ее пели Леонид Утесов с дочерью. (Это мой самый любимый певец с первого дня моей жизни и до последнего, я думаю). У раненых мой номер имел успех.

Потом грянула Великая Отечественная. Нашу сценическую площадку – госпиталь – эвакуировали. Эвакуировались и мы. Семья уезжала зимой, с последним эшелоном, уже потеряв надежду выбраться из того кошмара.

Ехали в открытом грузовом вагоне, еще пахнущем углем, без крыши, мерзли страшно. Ехали – сказано слишком громко: тащились, простаивая то час, то сутки на полустанках. Однажды нам повезло: на одной из остановок, на месте брошенного цирка шапито мы нашли ковер. Он был таким старым, грязным и пыльным, как будто с него начиналось древнее цирковое искусство… Мы притащили бывшее манежное покрытие, чтобы накрыть верх вагона. Наутро мы впервые проснулись, не покрытые выпавшим за ночь снегом.

^{Старый Артемовск}

Случались по дороге и другие удачи. Как-то наш состав остановился возле разбомбленного эшелона. На одной из уцелевших платформ «красовался» разбитый самолет У-2. Это потом мы узнали, что его называли «небесным тихоходом». Мы, мальчишки, не могли удержаться, чтобы не заглянуть внутрь. Заглядывали со страхом: вдруг там оружие, трупы… А оказалась – бочка с солеными огурцами, вкусными, аппетитными! Целый день из нашего вагона доносился характерный хруст. А после соленого всех одолела одна, но пламенная страсть: поскорее добраться не до пункта назначения, а до первой водокачки…

Я уже говорил, как благодарен Челябинску за предоставленные в военную годину кров, тепло, возможность найти работу. Местные жители называли нас «выковыренными» – так легче было произносить слово «эвакуированные». Ради ежедневных семисот граммов хлеба я устроился на располагавшийся неподалеку деревообрабатывающий комбинат. Меня поставили на циркульную пилу нарезать вагонку – планку специфической формы. Пилил я хорошо, выполняя норму, совершенствуя профессиональное мастерство. Однажды мы с приятелем решили смастерить деревянный чемодан. Мы решились на эту затею потому, что растущим организмам непрерывно хотелось есть, а будущую «носильную вещь» предполагалось обменять на продукты. Благо, мой столярный уровень позволял сделать все заготовки. И вот, привычно выпиливая доску, я машинально подвожу ее к самой кромке бешено вращающегося диска и по уже сформировавшейся привычке собираюсь перейти на другую сторону распила, безопасно перехватив изделие, как вдруг приятель окликает:

– Леня!

Я оборачиваюсь на голос, и… рука попадает в циркулярку… Как только не потерял сознание – не знаю! Это было жутко: моя до боли знакомая конечность – и уже не моя. Все вокруг переполошились: меня буквально закинули в подвернувшийся грузовик, доставили в привокзальный госпиталь.

И там я услышал:

– Ампутация!

– Какая ампутация! – завопил я. – Это же моя рука! Она еще держится!

Подошли студенты-практиканты и с молодой бесшабашностью сделали то, что некогда было делать профессиональным хирургам. Каждый оставлял на мне по шву связывая мои сухожилия… Жаль, я не запомнил, как звали этих виртуозов художественной штопки. Зато на всю жизнь запомнил лицо санитарки, которая дала мне кровь.

Спустя какое-то время врачи вручили мне маленький резиновый мячик, сказав:

– Если хочешь сохранить руку, надо разрабатывать!

Я взял мячик и, катая его в кармане, целый год терпел насмешки окружающих. Зато рука осталась при мне! Правда, уже в иной степени трудоспособности. Я так наловчился ее прятать, что знакомые даже не замечали потерю. Но ведро воды из колодца я приносил с гордостью!

И когда услышал, что надо оформлять инвалидность, не поверил:

– Какой инвалид?! Мне пятнадцать лет!

И постарался забыть о несчастном случае.

А приятель-одногодок, свидетель моего «тылового» ранения Сергей погиб в 1945 году в Берлине… Вечная ему память.

^{Моя семья. Слева направо: Мира (сестра), Григорий Леонтьевич (отец), Мария Ильинична (мама) и я. Артемовск.1930}

«Ничто не вечно под луной»

Сейчас я буду говорить о юге. Но разве бывшему советскому человеку надо говорить о юге! Юг был годовой мечтой миллионов строителей социализма. Сочи, Лазаревское – паролем, рубиконом, пересечение которого дарило раскованность, свободу нам, привыкшим к «трудовым десантам», «встречным планам», субботникам… Юг был для нас тем, чем сейчас стала турецкая Анталия, но уже для другой категории сограждан.

Эта история, о которой я хочу рассказать, носит почти мистический характер. При другом исходе события, дорогой читатель, ты бы не имел счастья проследить дальнейшую судьбу автора…

На турбазе в Лазаревском я водил экскурсии, был физруком, фотографом… Это было настоящей школой жизни. Сколько приезжало интереснейших людей со всей страны! Лазаревское словно становилось пригородом Москвы, Ленинграда, Киева…

^{«Черное море мое…» (море слева). 1953}

Однажды я был дежурным по турбазе. Турбаза была настоящей: на месте нынешних коттеджей и высоток трепыхались брезентовые палатки с неприлично задранными по причине жары пологами. И электричество, между прочим, выключали ровно в полночь: не для того, чтобы сберечь здоровье туристов, а просто иначе бы дизель-генератор не выдержал нагрузки. И вот, слегка игнорируя должностные обязанности, я приглашаю симпатичную девушку посидеть на берегу в строгих рамках романтического свидания. Море шумит, я пою… И до того замечательной показалась жизнь в этот момент, что я, усугубляя произведенное на девушку впечатление, разбежался и поплыл, да так быстро, мощно, что повышенное внимание дамы мне было наверняка обеспечено. Плыву-плыву, воображая, какое впечатление мой кроль производит на оставшуюся на берегу красавицу… Внезапно вспоминаю про берег, оглядываюсь… И вздрагиваю: луна затянута, звезд не видно, тьма кромешная. И только вдали мерцают огни турбазы… Значит, чтобы вернуться, надо плыть на огни. Сориентировавшись, делаю несколько гребков, и… тут фонари надежды гаснут. Это исполнительный дизелист вырубил движок. Убежден: Золушке в знаменательную полночь было легче – она знала, куда бежать. А тут – никаких ориентиров. Сколько хороших песен спето о море. В этот момент я возненавидел их все. Повсюду, насколько позволял оценить беспросветный мрак, кромешная водная гладь. Плыву и думаю цитатой из классика: