Взвод, приготовиться к атаке!.. Лейтенанты Великой Отечественной. 1941–1945 - Сергей Михеенков Страница 3

Когда бежали, кто-то из бойцов уронил винтовку, она загремела так, что выскочил затвор. Боец лихорадочно толкал его вперед, пытаясь вставить его, но у него ничего не получалось.

– Ты чего так дрожишь, Паньшин? Разучился винтовку собирать? – Ефрейтор Сумников стоял над своим подчаском и отчитывал его.

Тот сидел на корточках и растерянно смотрел по сторонам, словно, кроме затвора, выронил еще что-то. Руки его сильно дрожали, а края пилотки и воротничок гимнастерки сразу, в один момент, потемнели от пота.

Я выхватил у него из рук винтовку и вставил на место затвор. При этом патрон мягко вошел в патронник. И я подумал: вот и началось.

Как командир взвода, я много внимания уделял состоянию личного оружия, шанцевого инструмента и боевого снаряжения вверенного мне подразделения. Бойцы тщательно, после каждых стрельб, а также после строевых занятий с оружием, чистили свои винтовки, смазывали. Сержанты, командиры отделений проверяли качество ухода за оружием. Особенно строг был в этом отношении мой помкомвзвода старший сержант Климченко.

Климченко, имя которого, к сожалению, не запомнил, призывался из Смоленска или Смоленской области. Срок службы его заканчивался, но он мечтал остаться на сверхсрочную. Я об этом его желании уже переговорил с капитаном Санниковым. Ротный имел разговор с комбатом. Тот тоже был не против. Так что Климченко старался изо всех сил. И не сказать чтобы он был этакий служака или угодничал перед вышестоящими командирами. Нет, этого не было. Просто добросовестно, в рамках устава и правил солдатского общежития, исполнял свои должностные обязанности. Образование имел семь классов. По тем временам – это не меньше техникума. Был начитан. Занимался самообразованием. Интересовался техникой. Умел водить трактор, машину, мотоцикл. Владел всеми видами стрелкового оружия. Помню, когда узнал, что мы, командиры взводов, изучали новые автоматы, несколько раз спрашивал: правда ли, что их скоро перевооружат? По полку действительно носился слух о том, что не позднее августа нас, побатальонно, будут переводить на новые штаты: в каждой роте будет введен автоматный взвод, а в каждом батальоне – автоматная рота. Но ничего этого не произошло. Забегая вперед, замечу, что на новые штаты нас перевели только в конце сорок третьего года. Именно тогда я начал командовать автоматным взводом. Правда, сам я, а также командиры отделений и некоторые солдаты из числа наиболее надежных к тому времени уже имели ППШ.

Так вот, оружие в моем взводе всегда находилось в образцовом состоянии. Но некоторые винтовки были старенькими, выпуска еще 20-х – начала 30-х годов, с разболтанными затворами и магазинами. Не раз они побывали в руках ремонтников. Но как известно, конь леченый… Словом, войну нам предстояло встретить имея не особенно надежное вооружение.

От винтовки бойца Паньшина пахло смазкой, а патроны, наверняка тщательно протертые, сияли латунным напылением, как новенькие карандаши у первоклассника.

Я передал Паньшину винтовку, и тот неожиданно спросил:

– Товарищ лейтенант, что теперь будет? Это что, война?

Нам, командирам, в те дни вдалбливали в голову следующее: не идти на поводу у разного рода слухов, распространяемых невежественными людьми и провокаторами, не поддаваться на провокации, внушать личному составу мысль о том, что никакой войны с Германией не будет, что с ней подписан договор о ненападении, что наш основной враг – Англия. Вот почему мой боец Паньшин задал такой вопрос, хотя было очевидно – над городком пролетает армада немецких бомбардировщиков. Без бинокля было видно – на крыльях кресты. Истребители прикрытия неслись ниже. Легкие, маневренные «Мессершмитты».

Они-то, «Мессершмитты», и обстреляли штаб полка и штаб танковой бригады. Произошло это буквально через мгновение. Мы еще не успели добежать до караульного помещения и поднять караул в ружье, когда в военном городке загрохотало, затрещали пулеметные очереди. Дело в том, что «Мессершмитты» хотя и были истребителями, но могли брать на борт и некоторое количество легких бомб. А бомбили они очень точно.

Во время этого налета было полностью разрушено здание штаба нашего стрелкового полка. Погиб почти весь штаб, а также некоторые офицеры штаба танковой бригады. Я потом позже узнал от капитана Санникова, что там почти всю ночь шло совместное совещание штабов двух подразделений, которые дислоцировались в этом районе, что поступили какие-то срочные документы, согласно которым и наш стрелковый полк, и танковая бригада должны были выдвигаться непосредственно к границе и развертывать свои подразделения для отражения атаки из-за Буга. По существу, это был приказ о начале военных действий против германских частей, которые все эти дни и недели усиленно сосредотачивались на той стороне реки. Цели этих сосредоточений и маневров были совершенно очевидны. Но, как потом выяснилось, личному составу рот не выдали даже ни патронов, ни гранат. Приданный полку артдивизион не имел снарядов. Орудия стояли в парке под навесом тщательно замаскированные. «Мессершмитты» прошлись и по нему. Но это оказалось только началом.

Буквально через полчаса на Городок налетели примерно 30 пикировщиков «Юнкерс-87». На фронте их вскоре прозовут «лаптежниками». Дело в том, что у них не убирались шасси, а колеса были «обуты» в защитные металлические колпаки. Колпаки имели продолговатую форму и чем-то действительно напоминали лапти.

За тот день, 22 июня, «лаптежники» произвели несколько налетов. Может, четыре. Может, пять. Когда попадаешь под бомбежку, с психикой происходит нечто такое, чему потом, по здравом размышлении, невозможно дать название. Не выдерживают даже крепкие люди. Под налеты Ю-87 я попадал уже и в сорок четвертом, и весной сорок пятого – ощущение то же самое, что и тогда, летом сорок первого. Невозможно привыкнуть.

Одновременно они отбомбили погранзаставу. Я видел результаты их налета и в городке, и на погранзаставе, и то, как они сровняли с землей дот.

Меня с тремя бойцами моего взвода, а вернее, караула послали к Бугу, чтобы выяснить, что там происходит. Связь с пограничниками прервалась сразу после первого налета. Связи со штабом дивизии тоже не было. Командир полка убит, начальник штаба убит, начальник оперативного отдела штаба полка тяжело ранен, исчез один из комбатов. Кинулись его искать, посыльные вернулись, доложили: соседи по дому, дескать, говорят: уехал провожать на станцию семью. Уехал на грузовике. Это был командир первого батальона. Именно он в отсутствие комполка и других командиров выше его по званию должен был вступить в исполнение обязанностей командира полка. Комбат-1 так и не появился, и судьбы его я не знаю. Может, погиб, попал под бомбежку. Железнодорожную станцию тоже бомбили. Спустя сутки мы проходили мимо станции и видели разбитые дома, сгоревшие вагоны, скореженные рельсы, которые поднимались в небо выше семафоров, трупы наших бойцов, командиров и гражданских. Может, среди них лежал и командир первого батальона со своей семьей. Кто-то, помню, со зла сказал, что, мол, майор деранул вместе с женой на восток, струсил. Не думаю. И себя, и семью под удар, из-за минутной слабости характера, если он таковому и был подвержен, он бы ставить не стал. Я в те дни, да и потом, за четыре с половиной года войны, повидал всяких людей, в том числе и командиров, и видел и их минутное замешательство, и то, как быстро они это преодолевали. Да и сам не раз испытывал нечто подобное. Нет, комбат-1, скорее всего, был убит. Другое дело, что он все-таки нарушил приказ, согласно которому командирам всех уровней запрещалось отлучаться за пределы гарнизона. Но тут уж человеческое пересилило. Бросить жену и детей на произвол судьбы, когда кругом рвутся бомбы… Не знаю, как в таких обстоятельствах поступил бы я. Не знаю. А потому судить комбата не берусь.