Фараон Мернефта - Вера Крыжановская Страница 3

При этих словах Итамар вскочил на ноги, схватив обе руки мои, склонился ко мне, жадно читая в моих глазах то, что я не в силах была скрывать. Он привлек меня в свои объятия, его пылающие уста слились с моими, шепча:

— Термутис…

Час спустя, возвращаясь в свои комнаты, я чувствовала себя оглушенной. Аснат, бледная и встревоженная, помогла мне лечь, но я не могла уснуть, опьянев от счастья, и в то же время ощущала себя угнетенной.

Что сказали бы Рамзес и жрецы, если бы узнали правду? Но я гнала эту мысль подальше от себя.

Прошло несколько недель. Под контролем верной Аснат я несколько раз виделась с Итамаром и трепетала от одной мысли, что мы расстанемся навсегда. А между тем неизбежная разлука приближалась, двор готовился к возвращению в Фивы. В слепой страсти я вздумала принять Итамара в число своих служителей, чтобы увезти с собою, но в ночь, когда мы должны были все решить окончательно, он не пришел на свидание. Вместо него явился Апофис.

— Я все знаю, царевна, — сказал он в виде извинения. — И пришел умолять вас на коленях прекратить отношения с моим другом, ибо все мы рискуем головою. Мне кажется, за вами уже следят.

Он восстал против моего намерения увезти возлюбленного, уверяя, что у самого Итамара хватит ума отказаться, и я вынуждена была уступить, поставив единственным условием еще одно свидание, чтобы проститься.

Шенефрес после сурового отказа держался от меня на почтительном расстоянии, но однажды на пиру я уловила его взгляд, полный ненависти, ярости, насмешки, а от прежнего почтения не осталось и следа.

Но откуда ему было знать?.. Нет, это невозможно!.. Нечистая совесть всюду заставляла видеть призраки.

Накануне отъезда я свиделась с Итамаром. С горькой печалью я вырвалась из его объятий, в последний раз он прижал руку мою к своим губам и исчез.

Мрачной и унылой возвращалась я в Фивы, но для устранения подозрений вела привычный образ жизни. В то же время я сделала открытие, которое едва не лишило меня рассудка…

Я не смогла рассказать об этом даже верной подруге, холодный пот выступал при одной мысли о том, что меня ожидало. Только инстинкт заставлял меня молчать, и я скрывала тайну, заставляя себя казаться веселою и не жалея румян для побледневшего лица.

Как-то вечером, когда я отпустила свою свиту, Аснат, оставшаяся со мною наедине, стараясь развлечь меня болтовнею, вдруг сказала:

— Знаешь, брат шепнул, что сегодня за обедом Рамзес говорил о тебе: ему кажется, что тебя сглазили, поэтому он приказал великому жрецу храма Амона прислать врача, который принесет амулеты. И вправду, Термутис, ты плохо выглядишь, знаю, что тебя мучит любовь к еврею, но сама знаешь, что должна о нем забыть.

Я ничего не ответила: казалось, что сердце разорвется от страха. Завтра придет жрец и врач, посланный Рамзесом, и правда, лишившая меня покоя, будет открыта. Вид мой был так ужасен, что Аснат, взглянув на меня, воскликнула:

— Термутис, что с тобой?

Я привлекла ее к себе и открыла все…

Бледная как смерть, Аснат закрыла лицо руками.

— Мы все погибли, — прошептала она. — Что ты сделала, Термутис! А Итамар, как он посмел!..

— Оставь его, я одна виновата, — ответила я, закрывая ей рот.

Мы провели ужасную ночь, и только под утро усталость заставила погрузиться в тяжелый и глубокий сон.

Проснувшись, я приказала себя одеть, нарумянилась и уселась на небольшой террасе, украшенной цветами. Воздух был свеж, но от страха перед тем, что должно было произойти, все мое тело горело. Я отпустила всех, кроме нескольких женщин, которые овевали меня опахалами, и ждала жреца. Аснат занималась рукоделием, но ужас сковывал ее уста и заставлял дрожать руки.

Жуткие мысли прервал придворный, явившийся доложить, что со мной желает поговорить Суанро, врач храма Амона.

Когда жрец приблизился и сел рядом, в моих глазах потемнело. Я неоднократно видела Суанро, не обращая на него особого внимания, но в эту страшную минуту черты его лица врезались в трепетавшую душу.

То был еще человек молодой, прекрасное, спокойное лицо которого выражало искреннюю доброту; его глубокие глаза, казалось, читали в сердце человека, как в раскрытой книге.

Не спуская с меня глаз, он начал расспрашивать, затем положил руку на мою грудь. Не знаю, что и как я отвечала: я видела глубокую морщину, собравшуюся на челе ученого… Аснат казалась превращенной в соляной столп. Наконец врач встал и, скрестив руки на груди, произнес:

— Уходите все. Я должен произнести заклинание против злых духов, расстроивших здоровье царевны.

Несмотря на опасения, я неожиданно почувствовала облегчение, когда мы остались одни.

— Несчастная дочь царей! — произнес он. — Признайся во всем врачу и жрецу, которому ты можешь доверять, ибо он посредник между тобою и богами.

Невольно я опустилась на колени и с немой мольбой воздела к нему руки. Сквозь судорожно сжавшееся горло я пролепетала:

— Пощади.

— Несчастная, какой просишь ты пощады?

— Молчания, — отвечала я и залилась слезами.

Суанро поднял меня, усадил на место и сказал:

— Ты просишь многого, но если будешь мне доверять, то я исполню твою просьбу, потому что твои слезы и глубокое раскаяние трогают меня. Термутис, признайся во всем без утайки, ибо я должен знать, кто виновник твоего позора, и клянусь величайшим из богов, которому служу, что буду молчать.

Мое признание поразит его ужасом: я нарушила все правила нашей веры и осквернила свою честь прикосновением к нечистому.

— Открой свою тайну, дочь моя, — говорил жрец. — Не бойся ничего.

С подавленным рыданием я снова упала на колени.

— Суанро, произнести это имя я могу лишь лежа во прахе перед представителем богов.

Он наклонился ко мне, и дрожавшие уста мои решились пролепетать рассказ о том, что произошло.

Жрец вскочил с места и схватился за голову.

— Да, — сказал он, глядя на меня с отвращением. — Боги лишили тебя благодати, несчастная, злой дух овладел твоей душой и помутил разум.

— Ты прав, — отвечала я. — Слепую любовь к нечистому человеку внушил мне злой дух, хотя я боролась против чувства, хотела забыть его, молилась и приносила в храмах жертвы. Но бессмертные отвернулись от меня. Знаю, что виновна, заслужила страдания и сорок два подземных судьи обрекут душу мою на тяжелое искупление. Так скажи мне, жрец Амона, может ли самоубийство искупить преступление? Сегодня же прекращу оскверненное существование, жизнь моя погибла, все мне противно…

Судорожные рыдания помешали мне продолжать. Жрец усадил меня на место и, положив руку на мою голову, прочитал молитву, прося прощения и покровительства; затем произнес с добротой: