Великаны сумрака - Александр Поляков Страница 3

Одевались бесшумно, быстро, объяснялись жестами, да и что объясняться — по третьей от печки половице (которая не скрипит) к двери, в коридор, через кухоньку к черному ходу. Тут Катя шалью неловко махнула, зацепилась за умываль­ник (урыльник — как, смеясь, называла), оглушительно звякнуло в темноте. Юркнули под стол, затаились, словно дети малые разыгрались в прятки: «Кто не спрятался, я не виноват.» Сейчас выскочат, свет зажгут, навалятся. За та­кое дело Евстратка, поди ж, целый рубль накинет. Похоже, стрельбы не миновать: Тихомиров с отвращением ощупал в кармане револьвер. Сердце колотилось, перед глазами плы­ли круги.

Ничего, обошлось. Только замычал во сне филер: «Ах, штучник, поганец! Гоните, ваше благородие!..»

По снегу, в метели, на разных извозчиках — в разные кон­цы Москвы.

У Савелия Златопольского взял другой, надежный паспорт. Брат Володя ссудил денег, дал почти новое пальто. В полдень они с женой уже сидели в нижегородском поезде, уверенные, что в Белокаменной не оставили за собой никаких следов.

Ехали первым классом — солидно, по-барски. Хвала щед­рости дорогого братца, но, признаться, и без него бы не про­пали: в кассу «Народной воли» поступало до пяти тысяч в месяц, 60 тысяч в год! Хорошие деньги. Да разве он, идеолог организации, не заслужил, чтобы в пути ни в чем себе не от­казывать?

Одно омрачало путешествие. Неотвязная мысль: почему взяли Николая Капелькина? Кто его выдал?

Итак, в уютном купе ехал молодой профессор, специалист по быту и верованиям поволжских инородцев, каких-нибудь черемисов с вотяками, по большей части ямщиков с зау­нывными степными песнями. Профессор был влюблен в свою юную жену — глаз с нее не сводил, загонял бедного буфетчи­ка, угождая ей в мелочах. Помрачнел он только раз, когда супруга, капризно поведя полнеющими плечиками, попро­сила угличского сыра, ну хотя бы ма-а-аленький кусочек или на худой конец малиновой пастилы.

— Почему угличского? Спросим пармезана или бри.

Вспомнилось. Снова надвинулся полумрак сырной лав­ки, где Юра Богданович с лицом цвета томпакового само­вара помогал хмурому Кибальчичу наполнить жестянки едким гремучим студнем. Нет уж, пусть малиновая пасти­ла! Впрочем, какое там. Пастилой закармливала его мама, перед тем как оставить одного в керченской гимназии. Со­всем одного — впервые, среди чужих людей. Бедная мама хотела как лучше и подсовывала ему ароматные розовые ку­сочки, а он плакал и, давясь, жевал их до последнего проща­ния на пристани. И мама плакала. А он знал теперь, что тос­ка пахнет малиновой пастилой. Всю жизнь знал. И очень удивился, что в тюрьме III Отделения нет этого запаха — тос­ка была такой же, как в Керчи. Помнится, дочери керченс­кой хозяйки без конца разучивали гаммы. Хорошо, что втюрьме это было не принято, иначе хоть волком вой. Выхо­дило, что в камере даже лучше.

Вот ведь до чего додумаешься, «слушая голос колес непре­станный». В тюрьме — лучше!

Неужели он похож на слегка поигравшую в революцию Машеньку Гейштих, постаревшую, издерганную, у которой самым светлым воспоминанием было пребывание в Доме пред­варительного заключения? Загоралась, рассказывала: ах, как пели в камере, как перестукивались, передавали записки на волю, дерзили начальству! Или девица Вандакурова.

Легко отделались эти восторженные барышни. А вот если его, Тихомирова, сейчас арестуют, то повесят, непременно повесят. Вздернут в сером мешке на Иоанновском равелине приснопамятной Петропавловки. (Как Сашу Квятковского и Андрея Преснякова). Не зря же приклеилось к нему про­звище: Тигрыч.

Катюша доела малиновую пастилу. Перешла на пармезан. Он задремал. За минуту приснилось, что где-то под Ново­российском упал в держи-траву — не выбраться. Вырывался не из травы, из держи-сна. Вырвался — обрадованный, сме­ющийся. И вдруг понял, почему рассмеялся. Как же он рань­ше не сообразил: ведь на всем пути до Нижнего, а потом до Казани не было ни одного агентурного кружка, ни одной ра- дикальской квартиры, ни одной тайной типографии. Встре­ча с кем-нибудь из товарищей-народовольцев едва ли была возможной. Так, если случайно.

Прочь, держи-трава. Прочь, держи-прошлое! Какой чис­тый снег за окном. Стало хорошо, покойно. Кондуктор сооб­щил: через два часа — Нижний.

А дальше — санный путь до Казани. В дорогу купили по­лушубки, валенки, войлоки. Долго раздумывали, какой по­чтой ехать — казенной или вольной? Не спешили: уж если не арестовали в поезде, то теперь-то и подавно не арестуют.

Сперва мчались по большаку, но уже у Лискова спусти­лись на волжский лед и понеслись еще быстрее. Мелькнула торчащая из снега елка, дальше еще одна и еще.

— Скажи-ка, что за чудо-елки на льду? — крикнул в ухо возницы.

— А это значит полыньи, барин. Глаз Волги, — не повора­чивая головы, отозвался тот. — Давеча приказчики ехали, не приметили елочку в потемках. Сгинули, Господи пронеси.

Поежился. И тут же сзади раздалось: «Дорогу! Пади, пади!» — как в сочинениях поэта Пушкина. Их обогнала хрипящая, закуржавевшая тройка; ударило колким вихрем, безудержностью жаркого бега, из-под полсти мелькнула голубая пола жандармской шинели — ни с чем не спутаешь. И все унеслось прямо к солнцу в радужной оболочке, и не к одному, а сразу к трем — два солнца сияли вверху, одно внизу, под семицветным кругом. «Кажется, это к скорой метели.»

— Кабы какого злополучия не вышло! — закрутился на облучке возница.

И точно в воду глядел. Не проехали и с полверсты, как сквозь пелену поземки увидели страшную картину. По снегу были разбросаны елочки, а в дымящейся полынье хрипели лошади, уходящие под лед вертикально, как шахматные фи­гуры. Несчастные животные взбивали копытами густую воду, в которой захлебывался человечек с окровавленной щекой и белыми, вымороженными ужасом глазами. Набухшая ши­нель с одним уцелевшим золотым погоном тянула вниз, в са­мый «зрачок» Волги, где только что сгинула тройка с санями и кучером.

— По. Помогите.

Распластавшийся у кромки полыньи возница уже совал бедняге кнутовище. Тихомиров на бегу сбросил шубу и упал в снег рядом. На мгновение поймал взгляд утопающего: «Жандарм! Не он ли брал Капелькина?» Замешкался, одоле­вая брезгливость, мотнул головой и тут же быстро протянул руку полковнику.

Глава вторая

И зачем только Коленька Капелькин из благодатного Симферополя переехал в Петербург? Это с его-то слабой гру­дью. К чему он, незаметный судейский письмоводитель, променял солнечный воздух Крыма на мглистый туман не­вских болот? Уж лучше бы к маменьке в Пензу вернулся.

Самый страшный год — 1878-й. Жить не хотелось. При­чина стара, как мир: любовь, разбитое сердце.

Трепетное судейское сердце разбила Дашенька Поплавс- кая, смешливая особа в гроденаплевом платье и с тревож­ным аламандином в колечке на розовом мизинце. Николай декламировал ей из Надсона — про гнетущую тоску и оскор­бленные идеалы. Дашенька вздыхала, боролась с зевотой и, в конце концов, вышла замуж за сына богатого крымского винодела.