Абель-Фишер - Николай Долгополов Страница 29

— И никаких подозрений?

— Абсолютно.

— Но вы же могли вставить какое-то слово, сказать что-то не то.

— У детей срабатывает великолепный инстинкт, с кем на каком языке разговаривать.

— Но, насколько я осведомлен, ваша мама говорила по-английски с акцентом.

— Мама говорила по-русски, но я уже понимала, что дома я общаюсь с ней так, а в школе между собой так не общаются, и, следовательно, я должна говорить с детьми, как говорят они.

— А были какие-то случаи, когда вы чувствовали, что помогаете отцу в работе?

— Нет. Но, может быть, в детстве я бессознательно и оказывала какие-то услуги. Ребенок этого не помнит. Зато я помню, какого цвета обои были в том нашем доме или конструкцию сушилки на кухне. Но о детских поездках я никогда не упоминала.

— И даже сейчас о них не расскажете?

— И даже сейчас.

— Вы очень тактично и ловко обходите конкретные вещи. А я нетактично пытаюсь вас о них расспросить…

— Надо вам признаться, что обходить всякие словесные тонкости мне помогает моя редакторская профессия.

— Хорошо, а когда отец уезжал в 1948 году, вы знали, куда и зачем?

— Сказать, что знали, не могу. Но мы догадывались, что всерьез и надолго. Уже появилась способность как бы читать между строк.

— Читать, но не спрашивать?

— Естественно, это не принято. Ну хорошо, я спрошу — и в ответ ничего, кроме неприятностей. Мой отец был человек вспыльчивый, и если бы я настырно лезла с расспросами, то наткнулась бы на хороший втык. У нас сложилась система: многих тем мы никогда не касались. Например, отец терпеть не мог разговоров о политике.

— А о работе?

— Тем более. Задавать вопросы было некорректно. Хотя что-то он вдруг мог рассказать. Приехал с работы недовольным, о чем-то буркнул. Приехал еще раз, буркнул снова. И я делала выводы. Но, возможно, совершенно неверные. Помню, папа был очень огорчен, когда ему не разрешили встретиться с его адвокатом Донованом.

— Вы знаете, я попытался разыскать его в США. Оказалось, адвокат умер, юридической конторы больше не существует.

— Донован скончался давно, кажется, в 1968 году. Мы с мамой общались с ним в Западном Берлине при обмене в 1962-м. Запомнился мне тем, что весь был цвета свеклы. Помогал при обмене отца, но боялся пересекать границу Западного и Восточного Берлина. Опасался, что в Восточном его возьмут. А красный был от напряжения и высокого давления.

— Ваша семья не поддерживала с ним связи?

— Нет. Он никогда не верил, что мы с мамой действительно жена и дочь полковника Абеля. Но с отцом у него были дружеские отношения, и потому, приехав однажды в Москву, он попытался с ним встретиться. Но…

— Но все же вам никогда не хотелось пойти по стопам отца? Вы уж извините за словесный штамп.

— Однажды возникло такое желание. В 1955 году, когда он приезжал из США в последний отпуск. На что папа сказал мне: одного на семью хватит.

— Вы тогда догадывались, откуда он приехал?

— Мы знали. Потому что он привез фотографии. И папа уже кое-что рассказывал.

— О чем?

— О природе, о некоторых вещах.

— Но почему идея пойти в разведку родилась именно в 1955-м?

— Просто у меня возникла мысль, что было бы хорошо быть вместе с моим папой. В детстве у меня с ним были конфликтные отношения. И характеры у нас похожие: независимые, вспыльчивые, достаточно сложные. Поэтому мы оба топали ногами и громко кричали, пока не прибегала мама и не гасила ссору. Но я подрастала, перестала лепетать «не буду» и сделалась ему интересной. Я была папиной дочкой. Дай-то бог, чтобы у всех детей были такие отношения, как у нас с отцом. И вот я подумала: а что, если отец возьмет и меня с собой? Поговорила с мамой. Она высказалась не слишком конкретно, и я решила, что могу проявить инициативу. Но то ли отец чувствовал сложность ситуации, то ли действительно не хотел. Потом, когда он вернулся, мне предлагали пойти туда на работу. И как-то мы с папой поговорили и согласились, что нет. Я болела, лет уже было немало, да и новая специфика, аттестация, строгая медкомиссия. И кем бы я стала — старшим лейтенантом, а через несколько лет в отставку в чине капитана. Не нужно было это все, да и поздно уже.

— Об аресте отца вы узнали из газет?

— Нет. Мы с мамой приехали из отпуска, и тогда были разговоры, что он должен возвратиться вот-вот, буквально этим летом. Мы даже оставляли ему весточки, как найти нас в Кувшинове — на родине мамы, куда наведывались летом. Но была тишина. Тогда я позвонила по оставленному отцом телефону, и мне сказали бодрым голосом: «Эвелина, вас хочет видеть наше начальство». Я перетрухнула не знаю как. Думала, ляпнула на работе кому-то что-то не так и не то и меня будут драить. Я туда приехала, и они мне все рассказали. Спросил Виталий Григорьевич Павлов, почему, с моей точки зрения, отец взял псевдоним — Абель. И я объяснила: это имя папиного друга.

— И что вы с мамой в этот период делали?

— Зачем эти наивные вопросы? Что тут можно было делать? Да и маму я решила поберечь и сразу ей об аресте не сообщила. Но у дурных вестей длинные ноги. Все говорят — железный занавес, железный занавес, а люди чужие голоса слушали, и пресса иностранная, хоть Главлит ее и кромсал, на глаза попадалась. Подруга по инязу видела портрет папы у нас дома на столике. Работала она в Управлении дипломатического корпуса в каком-то посольстве. Туда советская цензура не добиралась, и ей попался английский журнал с описанием процесса. Все мне выложила, даже журнал ухитрилась на денек вынести. И тогда я обо всем рассказала маме: лучше уж я, чем посторонние.

— А как вообще относились окружающие к вам после ареста? Пусть после XX съезда, но все равно — время суровое.

— Я этим съездам внимания бы такого не придавала. При чем здесь этот съезд и людская сущность? По-разному относились. Очень и очень по-разному. Меня это, признаться вам, поразило. Нет, шокировало. Сотрудники управления, где работал папа, — народ не пугливый. Все знали, на что шли. Тут никаких дипломатов не было и зелененькие паспорта бы не помогли. И здесь даже не трусость вылезла, не страх, все-таки не 1937-й, а какие-то гадливые чувства. Исчезли несколько знакомых, некоторых я даже друзьями считала. Они изредка после папиного отъезда и дома у нас бывали, и 11 июля, и 8 октября (дни рождения полковника и самой Эвелины. — Н. Д.) позванивали. И вдруг — молчок. Звоню и понимаю, что «попала не туда».

— Может, на Службе так порекомендовали?

— Не думаю, не уверена — на Службе-то как раз в это время к нам особое внимание. Хотя, кому-то, кто знает, и порекомендовали? Но все равно же нормальные люди разных званий общались. А те, на пять лет исчезнувшие, когда отец вернулся: «Ой, Вилли, привет!» Никого не осуждаю, но отцу все рассказала, и хотя он к этому отнесся сдержанно, по-философски, я старалась, чтоб эти люди у нас дома не появлялись.