Факелоносцы - Розмэри Сатклиф Страница 29

Осенним вечером, перед самым закатом, Аквила стоял, прислонившись к стволу тополя, росшего около ворот самой большой таверны Урокония, и от нечего делать разглядывал широкую главную улицу и кипевшую на ней городскую жизнь. Постоялые дворы — хорошая штука: там всегда найдется случайная работа, а стало быть, можно раздобыть немного денег. Кто-кто, а уж Аквила это знал: последние несколько месяцев он столько шатался по Британии, столько перевидал постоялых дворов.

Желтый тополевый лист, кружась, пролетел мимо его лица и улегся в пятнистый узор бледно-желтого ковра под ногами. Вечер был теплый, почти летний; случается порой такой возврат тихого ласкового тепла, когда лето давно прошло. Несколько дам вышло из сада Форума, напротив через дорогу; поверх комнатных туник на них были лишь легкие накидки, тонкие и прелестные, как лепестки цветка. Одна держала в руке поздний бутон белой розы, другая нюхала янтарный шарик, дамы негромко смеялись, удаляясь по улице. А вот из ворот Форума показался мужчина, за ним раб нес его книги. Может быть, адвокат. Как странно, что где-то еще есть города и магистраты отправляют правосудие и обсуждают вопросы снабжения водой, а женщины ходят по улицам с душистыми янтарными шариками. Город, конечно, выглядел обшарпанным, как и остальные города Британии, — стены, ярко белевшие издали на фоне Кимрийских гор, вблизи оказывались испачканными, с отколупленной штукатуркой, улицы были грязные. Но лавки ломились от товаров, на лицах горожан лежала печать такой беззаботности, что Аквиле захотелось взобраться повыше и заорать: «Вы что, не знаете, что творится на всем побережье?! Ничего не слыхали?»

— Наверно, город так удален от моря, что им тут не приходилось ощущать на себе сакский ветер. Но тогда что хорошего нас ждет, если угрозу понимают только прибрежные окраины?

Он и не заметил, что произнес последнюю фразу вслух, и неожиданно за спиной у себя услышал сочувственный голос:

— Тот же вопрос иногда приходит в голову и мне.

Аквила резко обернулся и увидел стоявшего в воротах крупного мужчину с полным бледным лицом; на темный, стянутый высоко на горле плащ спускалось несколько подбородков, бритых до синевы. Его выпуклые, мягко поблескивающие глаза походили на лиловые виноградины.

— Судя по всему, сакский ветер тебя хорошо потрепал.

— Это правда, — подтвердил Аквила.

Выпуклые темные глаза незнакомца неторопливо обежали Аквилу, от белого шрама на шее до ног, обмотанных пыльной соломой и тряпками, — и снова вернулись к лицу.

— И сегодня, видно, ты проделал немалый путь.

— Я путешествую, денег нанять лошадь у меня нет, вот и приходится идти пешком.

Незнакомец кивнул, сунул руку за пояс и вынул сестерций.

— Держи. По крайней мере, сможешь поесть и заплатить за ночлег, прежде чем двинешься дальше.

Аквила выпрямился. Да, он действительно был голоден и слонялся около таверны, надеясь заработать на еду, но он хотел работы, а не милостыни. С другой стороны, до гордости ли ему было, однако именно гордость заставила его сказать:

— Что я могу для тебя сделать, чтобы заработать эти деньги?

Толстяк слегка приподнял брови и улыбнулся:

— Несколько дней назад я оставил для починки сломанную упряжку моего мула шорнику у Западных ворот. Завтра я тоже продолжу свой путь, и упряжка мне понадобится. Сходи принеси ее.

— Чье имя мне назвать, чтобы ее отдали?

— Скажи, что тебя прислал лекарь Эуген, который заходил три дня назад. — Он снова порылся в поясе. — На, вот тут еще немного, уплатишь за работу. А ту монету можешь теперь оставить себе без ущерба для своей гордости.

Спрятав на груди под драной туникой цену одного обеда, Аквила направился к Западным воротам.

Шорник не успел закончить работу, и Аквила решил скоротать время за ужином в дешевой харчевне неподалеку. Уже смеркалось, когда он наконец добрался до широкой главной улицы, ведущей к таверне. Починенная упряжка в его руке позвякивала при каждом шаге, так как отличная красная кожа была усажена маленькими бронзовыми и серебряными бубенчиками. Он собирался передать упряжку с одним из трактирных рабов и отправиться своей дорогой, но раб, к которому он обратился, ткнул пальцем в сторону наружной лестницы, что вела на галерею, и с нескрываемым неодобрением буркнул:

— Он велел, чтоб ты сам отнес. Первая дверь, как поднимешься. Там увидишь.

Аквила поднялся по лестнице, постучал в первую же дверь и, услышав ответный возглас, вошел. Он очутился в небольшой темноватой комнате, где сумрак перемежался со светом зажженной свечи. Окно комнаты выходило во внутренний двор. Стоявший у окна Эуген обернулся:

— А-а-а, принес!

— А ты думал, я с ней удеру? Что ж, наверно, она стоит кучу денег, бубенцы-то какие. — Аквила положил пеструю упряжь в ногах спального ложа, а маленькую бронзовую монетку — на стол подле сосуда с вином. — Я бы принес раньше, да работа не была закончена, и мне пришлось ждать. Вот динарий, сдача с тех денег, что ты дал для уплаты.

Эуген взял монетку, взглянул на Аквилу, будто прикидывая, не предложить ли ему ее, но затем убрал динарий в пояс и протянул руку к сосуду с вином, возле которого стояла чаша из стекла медового оттенка.

— Нет, я не думал, что ты удрал. Ну, ты, наверное, теперь уже поел, и немного вина тебе не повредит.

Аквила насторожился. Разум подсказывал ему, что Эуген не похож на того, кто приглашает первого встречного к себе и угощает вином.

— Почему ты велел мне подняться наверх? Почему удерживаешь здесь, хотя я уже выполнил твою просьбу? — спросил он напрямик.

Эуген налил вина в чашу, прежде чем ответить, и передвинул ее по столу к Аквиле.

— По очень простой и вполне невинной причине. Меня интересуют люди, то есть я хочу сказать — интересные люди.

Аквила нахмурился:

— Ты считаешь меня интересным?

— М-мда, мне так кажется. — Лекарь уселся на ложе и откинулся к стене, трогая кончиками пальцев свой живот, да так нежно и осторожно, словно ощупывал живот пациента, испытывающего боль. Но при этом глаза его изучающе разглядывали Аквилу. — Мой юный друг, у тебя ожесточенное лицо, но думаю, так было не всегда. Кроме того, в тебе немало противоречий. Например, извини меня, ты до чрезвычайности оборван и пропылен, на шее у тебя шрам, очень похожий на ссадину от сакского ошейника, какие надевают рабам, у тебя нет денег, чтобы поесть, но, когда я предлагаю тебе сестерций из милосердия, ты весь цепенеешь и даешь мне понять, что, только заработав, а не иначе, ты сделаешь мне одолжение — возьмешь монету. А ведь на пальце у тебя печатка, которая могла бы долго кормить тебя.