Шарлотта Корде - Елена Морозова Страница 28

Среди собравшихся отпраздновать победу республики следует упомянуть Бюзо, имевшего самый долгий депутатский стаж — в первый раз его избрали в 1789 году в Генеральные штаты. Как и его единомышленники, он попал под обаяние мадам Ролан, и именно к нему Манон питала возвышенную и обреченную любовь. «Христианка и примерная супруга», она не могла позволить себе оставить «добродетельного Ролана», как называли ее супруга. Но она, наверное, как и остальные жирондисты, чувствовала, что вскоре они умрут — и «мудрый, как Сократ», Бюзо, и прекрасный, как Антиной, Барбару, и саркастический Гаде, и похожий на квакера Бриссо, и изысканный Валазе, и благородный Дюко, и пылкий Фонфред, и непреклонный Петион, и смелый, но недалекий Лоз Деперре.

Когда собравшиеся у мадам Ролан жирондисты сели за стол и подняли тост за республику, Манон, следуя примеру женщин античности, взяла букет роз и, обрывая лепестки, стала бросать их в стаканы гостей. Все выпили, и Верньо шепнул на ухо Барбару: «Не лепестки роз, а веточки кипариса надо бросать в вино, когда пьешь за республику, рождение которой запятнано кровью сентябрьских убийств». У многих в ту минуту мелькнула такая же мысль.

* * *

В избранном всей страной Конвенте у жирондистов сложились сильные позиции: вместе со своими сторонниками они составили большинство, множество журналистов разделяли их взгляды, и они чувствовали поддержку в буквальном смысле всей Франции — ведь за них голосовали департаменты. В Париже не избрали ни одного жирондиста. Поэтому несмотря на обширное «болото», Жиронда с самого начала решила повести наступление на «триумвират» — Марата, Дантона и Робеспьера, возложив на них ответственность за сентябрьские убийства и обвинив их — прежде всего Марата—в стремлении к узурпации власти, а следовательно, в измене республике. И хотя «добродетельный Ролан» и предлагал «набросить покрывало забвения» на сентябрьские дни, в Конвенте прошел слух, что Марату грозит обвинение в подстрекательстве к кровавым беспорядкам, ибо накануне сентября Марата ввели в состав Коммуны.

Марат поднялся на трибуну Конвента 25 сентября, когда большинство депутатов еще пребывали в эйфории от победы. В потрепанном фраке, расстегнутой рубашке, с огромным пистолетом за поясом, он, по отзывам современников, выглядел воинственно и ужасно. Черные космы спадали на лоб, из-под всклокоченных волос грозно сверкали черные глаза. Некоторые впервые видели Марата, до этого они только слышали о нем и, подобно многим, иногда сомневались в его существовании. Даже на монтаньяров он производил отталкивающее впечатление. Никто из членов Якобинского клуба не подписывался на газету Друга народа. «Этот одержимый фанатик внушал нам всем какое-то отвращение и ступор. Когда мне показали его в первый раз, когда он дергался на вершине Горы, я смотрел на него с тем тревожным любопытством, с которым смотрят на некоторых отвратительных насекомых. Его одежда была в беспорядке, в его бледном лице, в его блуждающем взоре было нечто отталкивающее и ужасное, что печалило душу. Все мои коллеги, с которыми меня связывала дружба, были со мной согласны», — вспоминал монтаньяр Левассер. Выхватив пистолет и приведя депутатов в смятение, Марат заявил: «В этом зале у меня много личных врагов». В ответ, охваченный ужасом, любопытством и гневом, зал громогласно воскликнул: «Все! Здесь все твои враги!» Тогда Марат приставил к виску пистолет и заявил, что, если против него будет выдвинуто обвинение, он пустит пулю себе в голову. Трудно сказать, насколько искренним было это заявление: сила Марата заключалась в слове, а не в умении владеть оружием.

Устами Марата красноречие насилия и произвола толпы вело наступление на красноречие революционной законности. В этот раз Другу народа удалось убедить Конвент в своей готовности пойти на уступки и доказать, что его выступления в поддержку диктатуры продиктованы исключительно желанием не допустить реставрации монархии. Теперь, когда в стране установлена Республика, он готов отдать все силы работе в Конвенте, депутатом коего его избрали добрые санкюлоты. «Желчная жаба, которую глупое голосование превратило в депутата», — ехидно шепнул кто-то на скамьях Жиронды. Выслушав патетическую тираду Марата, Кондорсе заметил: «Бывает, что мужественные с виду поступки на самом деле исключительно смешны. Вот так и господин Марат со своим пистолетом…» Многим запомнились яростные нападки Шабо, обвинявшего Марата в стремлении к диктатуре. Впоследствии беспринципный Шабо с таким же пылом станет метать громы и молнии в сторону Шарлотты Корде.

Появление в Конвенте Марата с пистолетом стало первым шагом в его ожесточенной борьбе против Жиронды. Ни о каком примирении и речи не шло, ибо, по мнению Марата, высказанному им в его газете, «зловредная клика Гаде-Бриссо» под руководством «усыпителя» Ролана плела заговор, чтобы уничтожить Друга народа и истребить всех друзей свободы. Анахарсис Клоотс писал с позиции стороннего наблюдателя: «Марат призывает к убийствам, Ролан к либерализму, но народ равно смеется над их выспренними речами и восхищается их добродетелью. С идеями Ролана невозможно реформировать основы нашего конституционного строя, с идеями Марата, на мой взгляд, равенство в правах на деле станет для нас настоящим бедствием. Поэтому я уповаю на мудрость народа, которая превосходит глупость отдельных его представителей». В борьбе Марата против Жиронды избиратели поддерживали своих представителей: Париж — Марата, провинция — Жиронду.

* * *

Опасаясь не очень-то дружественного к ним города, жирондисты попытались провести декрет о создании федеральной гвардии для охраны Конвента, но их немедленно обвинили в том, что они угрожают собранию народных представителей. Аналогичный отпор вызвало и предложение перенести столицу в провинцию или на крайний случай создать где-нибудь в Блуа или Туре своего рода «запасной» Конвент. Подобные предосторожности диктовала нестабильная обстановка на фронтах, однако жирондистов немедленно обвинили в федерализме, противопоставив их призывам лозунг, выдвинутый Кугоном: «Французская республика, единая и неделимая».

Двадцать девятого октября Луве, наконец, решил выступить с речью, которую его друзья успели прозвать «Робеспье-риадой». Небольшого роста, с редкими белокурыми волосами и бледным, меланхолическим лицом, Луве невыигрышно смотрелся на трибуне, однако в тот день он выглядел таким решительным, что даже со зрительских мест Горы не донеслось ни одного выкрика. Луве обвинил Робеспьера в стремлении к узурпации власти и в попустительстве сентябрьским убийствам, подчеркнув, что во главе убийц стояли офицеры в трехцветных шарфах, подчинявшиеся Парижской коммуне, членом которой являлся Робеспьер. «Робеспьер, я обвиняю тебя в клевете на патриотов! Обвиняю тебя в том, что ты позволил поклоняться себе как божеству! Ты стремишься к верховной власти!» Робеспьер, не обладавший талантом импровизатора, молча выслушал отточенные инвективы Луве и холодным от ярости голосом пообещал через неделю дать ответ. Оратор крайне разозлил Робеспьера — прежде всего тем, что будучи автором безнравственного романа, он с трибуны народного собрания дерзал говорить о добродетели. А для Робеспьера добродетель всегда являлась понятием священным. Строгость нравов на всех революционных виражах снискала Робеспьеру фанатичное обожание сторонников, благодаря которым он получил практически неограниченную власть в Конвенте и Якобинском клубе. Робеспьер вряд ли мог себе представить, что в личной жизни Луве не менее добродетелен, чем он сам: «безнравственный» автор всю жизнь был верен одной женщине, которую в шутку называл Лодоиской ^[54]. Однако, как в свое время заметил кардинал Ришелье, если человек хочет во всем оставаться добродетельным, ему лучше остаться частным лицом, а не заниматься политикой…