Гончаров - Владимир Мельник Страница 28

Роман читали в тесной квартирке Белинского в начале 1846 года. И. И. Панаев вспоминал: «Белинский все с более и более возраставшим участием и любопытством слушал чтение Гончарова и по временам привскакивал на своем стуле, с сверкающими глазами в тех местах, которые ему особенно нравились… Гончаров несколько вечеров сряду читал Белинскому свою «Обыкновенную историю». Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. Языковым…» Критик первым угадал особенный характер необычайного дарования Гончарова. В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» он писал об авторе «Обыкновенной истории»: «Он поэт, художник — и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю… Из всех нынешних писателей он один, только он один приближается к идеалу чистого искусства… у г[осподина] Гончарова нет ничего, кроме таланта; он больше, чем кто-нибудь теперь, поэт-художник… К особенностям его таланта принадлежит необыкновенное мастерство рисовать женские характеры». Здесь много верного, хотя писательский характер Гончарова несколько выпрямлен: Гончаров не был-таки чужд морализма и желания преподнести «нравственный урок».

Белинский был личностью темпераментной. Если ему по-настоящему нравилось произведение, он не мог удержаться от бесконечных похвал и славословий. Он встречал Гончарова восторженно и пророчил ему громкую известность. Писатель вспоминал, что Белинский при всяком свиданий осыпал его горячими похвалами, постоянно и много говорил всем, кто только ни встречался, о романе, так что задолго до печати об «Обыкновенной истории» знали все — «не только в литературных петербургских и московских кружках, но и в публике». Да ведь и Гончаров полюбил критика, сразу поняв, что перед ним совершенно детская честная и восторженная до пафоса душа, «нервная, тонкая, страстная натура».

Правда, даже хорошие, искренние и честные черты в характере Белинского выражались с каким-то юношеским максимализмом. Белинский совершенно не знал реальной жизни и, словно ребёнок-мечтатель, жил в придуманном мире. Для уравновешенного и совершенно трезвого Гончарова это казалось странным, в особенности когда критик, не успев ещё осмыслить как следует одни впечатления, бросался к другим с новым восторгом, попирая вчерашних кумиров. Наблюдая этот лёгкий переход от бурного восхищения к ядовитым сарказмам, мнительный Гончаров уже предвидел, как Белинский начнёт «разоблачать» и его самого, и его роман: «Белинскому нередко приходилось стыдиться своих увлечений и краснеть за прежних идолов. Тогда он от хвалебных гимнов переходил в другой, противуположный тон — и не скупился на сарказмы, забыв прежнюю нежность к своим любимцам. Когда он в первые мои свидания с ним осыпал меня добрыми, ласковыми словами, «рисуя» свой критический взгляд на меня мне самому и заглядывая в мое будущее, я остановил его однажды. «Я был бы очень рад, — сказал я, — если б вы лет через пять повторили хоть десятую часть того, что говорите о моей книге («Обыкновенная история») теперь». — «Отчего?» — спросил он с удивлением.

«А оттого, — продолжал я, — что я помню, что вы прежде писали о С., как лестно отзывались о его таланте, — а как вы теперь цените его!»…

Мое справедливое замечание, сделанное мною, впрочем, вскользь, шутливым, приятельским тоном, неожиданно тронуло и задело его за живое. Он задумчиво стал ходить по комнате. Потом прошло с полчаса. Я уже забыл и говорил с кем-то другим, а он подошел ко мне и посмотрел на меня с унылым упреком: «Каково же? — сказал он наконец, указывая кому-то на меня, — он считает меня флюгером! Я меняю убеждения, это правда, но меняю их, как меняют копейку на рубль!» И потом опять стал ходить задумчиво.

Он, конечно, верил в то, что говорил, потому что он никогда не лгал, — но это его объяснение было неверно. Он менял не убеждение, а у него менялись впечатления… Он, как Дон Жуан к своим красавицам, относился к своим идолам: обольщался, хладел, потом стыдился многих из них и как будто мстил за прежнее свое поклонение. Идолы следовали почти непрестанно один за другим. Истощившись весь на Пушкина, Лермонтова, Гоголя (особенно Гоголя, от обаяния которого он еще не успел вполне успокоиться, когда я познакомился с ним), он сейчас же, легко перешел к Достоевскому, потом пришел я — он занялся мною, тут же явился Григорович, попозже Кольцов, наконец, Дружинин…» К счастью, Гончаров ошибся: Белинский навсегда остался одним из самых проницательных ценителей «Обыкновенной истории» и его писательского таланта вообще. Когда его последний роман подвергнется настоящему остракизму в журнальной критике 1860-х годов, он выскажет сожаление, что Белинского, с его абсолютным художественным вкусом, уже нет в живых.

Уже в первом романе Гончарова проявилось уникальное свойство своего писательского дара: многовекторность узлового конфликта, который вбирает в себя самые различные проблемы — как своего времени, так и непреходящие, вечные. В гончаровских романах можно увидеть пересечение социальных, нравственно-философских, религиозных проблем. И все они поданы автором в столь органичном единстве, что их невозможно разделить. Напротив, все эти разнородные жизненные планы романа дают удивительную «подсветку» друг на друга, расширяя внутреннее пространство произведения. «Обыкновенная история» рассказывает о приезде провинциала в столицу, о столкновении молодого человека с грубой реальностью жизни, об утрате чистых, но весьма абстрактных юношеских мечтаний. Роман в этом смысле явно перекликается со знаменитыми «Утраченными иллюзиями» ^[149] О. Бальзака и показывает столкновение двух укладов русской жизни: с одной стороны, мечтательность, мягкость, романтическая «детскость мышления» провинции, а с другой — жесткий прагматизм, холодный расчёт, деловитость и широта деятельности столицы. В романе присутствует «перевёрнутый» конфликт «отцов и детей»: старший по возрасту дядя — Пётр Адуев — лучше сориентирован в проблемах современной жизни, он истинный столичный житель, вполне цивилизованная личность. Его племянник Александр хотя и молод, но представляет собою архаичный, уходящий из жизни провинциальный тип романтика-идеалиста.

Гончаров всегда разоблачал склонность слабых душ к остановке в духовном росте, к инертности, а вместе с тем и к незаметному, но глубокому самообману, к иллюзии. Писатель понимал, что иллюзии — это не только результат малого жизненного опыта, юношеской мечтательности. Иллюзия, в его понимании, постоянно стремится проникнуть в сознание и психику человека — в совершенно различных обличьях. Иллюзией жизни для человека может стать что угодно: маниловская мечтательность и плюшкинская скупость, обломовская леность и гордость Веры, самовлюблённость Ольги Ильинской и дилетантизм Райского. А главное — неистребимая в русском человеке инфантильность. Человек должен быть в постоянном движении вперёд, в постоянном внимании к себе, должен напряжённо анализировать своё нравственное состояние, свои желания и пр. Только в этом случае возможен его духовный и нравственный рост. «Обыкновенная история» впервые ставит в гончаровском творчестве вопрос о трагичности самообмана, иллюзии, инфантильности. Главный конфликт произведения сконцентрирован в прямом столкновении двух мужских персонажей: дяди и племянника. Если Александр Адуев мечтает о необыкновенной любви, о высокой дружбе, о служении человечеству, о творчестве, то его дядя, Пётр Адуев, в своё время также приехавший из провинции в столицу и уже прошедший искус «утраты идеалов», стремится отрезвить его и в патетические моменты обливает племянника холодным душем прагматической и заземлённой логики. Он не без доли цинизма срывает романтические покровы и с «неземной любви», и с верной дружбы и т. д. Однако при этом оказывается, что его правота тоже весьма относительна. Убрав из своей жизни все «сантименты», он впадает в другую крайность, в другой род самообмана и иллюзорности. Племянник же, сталкиваясь с первыми жизненными трудностями, с необходимостью принимать жизненно важные и мужественные решения, вырабатывать серьёзное отношение к жизни, требующее напряжённого внутреннего поиска, постепенно сдаётся и меняет свои юношеские иллюзии на иллюзии своего дяди-прагматика. Он становится его alter ego, исповедует рассудочное приспособление к жизни. С ним совершается «обыкновенная история», ибо он человек обыкновенный, каких много. Как тяжело, оказывается, просто трезво глядеть на вещи! Сколь трудно сменить недостижимые юношеские мечтания на мужественное отношение к жизни, осознать и выполнять свой жизненный долг. При всей видимой простоте задачи, такое доступно лишь немногим.