Андрей Первозванный - Александр Грищенко Страница 28

В таких размышлениях Епифаний провёл остаток дня и даже в канун Цветоносной недели не был всею душой погружён в подобающую молитву. В самый же день торжества, по окончании обедни, студийский настоятель Феодор решился вывести свою братию и верных ему мирян за пределы монастырской ограды. Он вышел на середину Предтеченского собора и, указуя на святые иконы, произнёс:

— Доколе оставаться нам тайными, а не явными богопочитателями? Доколе в молчании оплакивать нашу напасть? Если земля носит такое беззаконие, то почему мы должны ей уподобиться? Ибо мы образ не земли, но Адама, Самим Христом восстановленного из бездны грехопадения. Возьмём же теперь в руки образ нашего Бога и образ сияния Его, запечатлённого в ликах Матери Его и святых Его, — и обойдём вокруг нашей обители, дабы явить всему Городу нашу веру в спасительную силу Божия первообраза!

Повинуясь не только повелению духовного отца, но и желанию душ своих, все студиты, в количестве более семи сотен, а также все примкнувшие к ним верные миряне сняли со стен собора иконы и вынесли из библиотеки и скриптория украшенные образами книги — и пошли кругом монастыря, высоко неся над собою святыни и велегласно воспевая: «Пречистому образу Твоему покланяемся, Благий, прося прощения согрешений наших, Христе Боже…» — и так весь тропарь Спасову образу и другие победные песни.

Теперь ответа василевса не могло не последовать. Лев отправил к Феодору гонца с требованием вступить в общение со лжепатриархом Феодотом Касситерой, племянником самого Константина Навозника, гнуснейшего из иконоборческих императоров. Этот Феодот до иконоборческого лжесобора, вынудившего Никифора отречься от патриаршества, не имел к Церкви никакого отношения и был всего только спафаро-кандидатишкой при дворе Михаила Рангаве, — и конечно,

Феодор ответил василевсу, что признаёт законным патриархом ныне здравствующего Никифора, а низложение его считает неканоничным, и поминать Феодота не намерен, поскольку Никифор всех иконоборцев и их еретическое сборище предал анафеме. Следующий гонец из императорского дворца прибыл в Студий уже в сопровождении отряда гвардейцев, так что Феодору не оставалось ничего иного, как поздней ночью собрать в соборе братию и попрощаться со всеми. Игумен не был подавлен свалившимся на него несчастьем, но как обычно бодрым и громким голосом благословил присутствующих:

— Благодарю Бога, что вы, чада мои и святые отцы, остались непоколебимы в буре иконоборческой ереси, не увлеклись в душепагубное общение с нею. И точнее было бы не иконоборчеством, но христоборчеством именовать её, ибо мы, исповедуя Христа, боремся и за святую икону Его; и напротив — кто отвергает её, тот и Христа отрицает, потому что, по словам Василия Великого, чествование образа относится к первообразу, и одно в другом созерцается и почитается поклонением, тогда как Лев — недаром же имя у него звериное! — служитель сатаны, подражая нечестию предшественника своего Константина, неистово беснуется против Христа, святой Матери Его и всех святых. Память его да погибнет с шумом вечного проклятия! Вы же да сохранитесь столпами и опорою для Церкви Божией, защитниками и ходатаями пред благим Богом о нас смиренных, чтобы нам, имея веру, действующую любовью, спастись от лукавого.

Студиты не решались промолвить ни слова. Феодор же, пригладив свою уже совершенно седую, разделённую на две волнистые части бороду, сел в кресло и сказал по-простому:

— Ну что ж, отцы-братья, спасайтесь кто как может. Время нынче лютое, вот и разбегайтесь в разные стороны от нашего рычащего Льва и его зубастых львяток. Что меня ждёт — не знаю. Вас — мученические венцы. Или проклятие Иуды. Спаси нас всех Господь!

Отцы-братья зарыдали и бросились обнимать своего настоятеля. Более часа завершалось молчаливое прощание, оглашаемое всхлипами, шелестом монашеских одеяний и стуком деревянных подошв, после чего Феодор сдался в руки императорского посольства. В ту же ночь, даже не завозя на суд к василевсу, его переправили на азиатский берег, чтобы заточить в одной из неприступных крепостей.

Остальные студиты последовали совету Феодора и стали расходиться из монастыря по двое и по трое — кто куда, но подальше от оставленного Богом Нового Рима. Епифаний вместе с Иаковом собрали полную суму самых необходимых книг, восковых табличек, чистого пергамена и пошли в ближайшую к монастырю Псамафийскую гавань, где стояли рыбацкие судёнышки, чтобы уйти на одном из них через Геллеспонтское море в Вифинию. Иакову удалось с трудом договориться об этом с Димитрием из Прусиады, хозяином и кормчим одного старого судёнышка, на котором он с рыбаками ходил за скумбрией, поставлявшейся в том числе и в Студийский монастырь. Димитрий один согласился бесплатно захватить с собой двух беглых монахов, остальные же корабельщики не только боялись брать на борт лишних людей, но даже и выходить в море в такую погоду не решались. У Димитрия же была веская причина: у него в Прусиаде умер отец, и нужно было срочно возвращаться домой, а Епифаний, как священник, мог и отпеть покойного, и молиться всю дорогу, чтобы Господь не допустил кораблекрушения.

Кораблик Димитрия, похожий на ломоть тыквы с косым латинским парусом, вмещал не более семи человек, и при необходимости всем им приходилось садиться на вёсла. Так и случилось на этот раз. Из гавани рыбаки вышли перед рассветом и благодаря попутному ветру успели хорошо продвинуться в сторону Астакинского залива, оказавшись через несколько часов между Принцевыми островами, от которых следовало повернуть к югу. Однако внезапно задул юго-восточный ветер, и Димитрию пришлось идти против него, лавируя то вправо, то влево, и таким образом, с трудом удерживая направление, он вёл своё судёнышко в нужную сторону, пока не разбушевался настоящий эвроклидон, с которым уже было невозможно совладать.

— Молитесь, отцы! — прокричал он студитам и вместе со своими моряками начал сворачивать парус.

Епифаний с Иаковом затянули канон апостолу Андрею Первозванному, сочинённый Иоанном Монахом, потому что только Андрею, покровителю рыбаков и моряков, готов был вверить свою судьбу Димитрий. Но эвроклидон гнал кораблик прямо на островок Плати, так что все налегли на вёсла, включая и монахов, не перестававших петь, хотя в лицо им хлестал дождь и летели едкие морские брызги. Лишь с помощью гребли удалось вырулить между опасными островами, но — в обратную сторону. Дальше бороться со стихией не было никакого смысла, и судно уносило назад к Босфору.

— Ничего, скоро стихнет этот проклятый эвроклидон, — бормотал Димитрий. — С нами же святые люди: они вымолят у апостола Андрея попутный ветер… Ещё ни разу не было случая, когда бы святой Андрей не помог мне в трудную минуту.

И действительно, только на горизонте показались башни Константинополя, как юго-восточный ветер перестал дуть, и моряки, решившие, что теперь уже всё в порядке, вновь подняли парус. К вечеру рыбацкое судёнышко, благополучно миновав Принцевы острова, приблизилось к Астакинскому полуострову, который предстояло обогнуть с запада. Но тут внезапно разыгралась новая буря, причём настолько быстро, что моряки не успели опустить парус, и его порвало в клочья, а ветры, казалось, дули со всех сторон, поскольку кораблик кидало то туда, то сюда: сначала его чуть не выбросило на юг, к берегу, затем отнесло на восток, к Никомидии, но снова взъярился эвроклидон, ещё более страшный, чем днём, — и несчастных прусиадских рыбаков со студитами на борту понесло опять на Принцевы острова, точнее, никто уже не разбирался, куда их несёт, ибо звёзды были затянуты чёрными тучами и сверкали молнии. Пару раз кораблик заваливался на левый бок и сильно хлебнул воды, которую пришлось спешно вычерпывать, иначе он бы скоро пошёл ко дну, и только к рассвету следующего дня, когда все уже выбились из сил, Димитрий увидел огни Фароса — того маяка, что пирамидой вздымался над стенами константинопольского дворца Вуколеонт.