Ночь огня - Решад Нури Гюнтекин Страница 28

Несчастный случай произошел, когда я перепрыгивал с одного валуна на другой, перебираясь через русло речонки. Лицо и руки оказались расцарапаны, ныло правое плечо и левая нога. Но ссадины на лице беспокоили меня гораздо больше, чем боль в онемевшей ноге. Они могли оставить след. Я промыл раны водой, отломил сухую ветку и, опираясь на нее, спустился к палаткам у подножия горы.

Бригадир из Харпута сделал мне первую перевязку. К кровотбчащим ссадинам он приложил табак, а потом решил, что моей ноге не повредит массаж его собственного изобретения. Один из рабочих взял меня за талию, а бригадир несколько раз с силой дернул за ногу. Таким образом, вывих, если он имелся, должен был исчезнуть, а кости вновь встать на свои места.

Растянувшись на постели в палатке, я пребывал в полной уверенности, что завтра проснусь абсолютно здоровым. Но ближе к полуночи у меня начался жар, а нога до самого колена опухла. К счастью, в тот день в Миласе находились два врача, которые приехали, чтобы провести медицинский осмотр солдат. Один из них оказался хирургом.

Выяснилось, что у меня серьезный перелом и требуется лежать двадцать дней не двигаясь. Каймакам рвал и метал, ругая меня, а еще больше бригадира, который в ту ночь сделал мне массаж. Хотя бедняга проявлял участие и провел у моего изголовья целый час, он то и дело восклицал:

— Так тебе и надо... Видит Аллах, я даже рад. Ты сам напросился на неприятности. Тебе что, здесь все опостылело? Совсем с ума сошел! Говорят же, дурная голова ногам покоя не дает! В точности как в пословице. Вот останешься хромым и будешь ходить на костылях... Но и бригадир хорош, сущий медведь, обязательно отвешу ему пару оплеух, когда увижу. Так и знай... Я уверен, не было никакого перелома, когда ты упал. Это он повис на твоей ноге и сломал. Но так тебе и надо, если ты, такой образованный, начитанный, разрешил лечить себя этому медведю...

В больнице мне перебинтовали ногу, а затем Селим-бей помог отнести меня на носилках в экипаж, а сам сел напротив.

Вскоре я заметил, что мы едем в незнакомом направлении, и сказал:

— Должно быть, мы заблудились.

— Нет, все верно, мы едем к нам, — ответил Селим-бей.

Я встревожился:

— Что вы, господин, как же можно?

Слегка нахмурившись, он упрекнул меня:

— Я вас не спрашиваю, как можно... Где вы намеревались лечиться, я ведь здесь?

— Господин, мой дом там...

— Это тоже ваш дом. Разве я не ваш старший брат? А майор из Бурсы разве не наш отец? Не будьте ребенком. Так или иначе, наблюдение врача необходимо... Ну и потом, старшая сестра, без сомнения, позаботится о вас лучше, чем тетушка Варвара.

Когда Селим-бей говорил по-турецки, он никогда не обращался к сестрам по имени, называя их старшая сестра и младшая сестра.

Доктор в самом деле заботился обо мне как о члене семьи, пока я болел.

Моя комната располагалась на втором этаже дома и, вероятно, принадлежала младшей сестре, то есть Афифе, которая сейчас вновь уехала в Измир. Лежа в кровати напротив окна, я видел часть комнаты, перекресток, с которого расходились дороги на Кюллюк и Айдын, и гору Манастыр.

Старшая сестра окружила меня таким вниманием, на которое не способна ни одна профессиональная сиделка. Бедняжка не видела для себя никакой цели в жизни, давно потеряла надежду ее найти и поэтому развлекалась, помогая другим. Мой статус мученика, хотя и временный, привлек ее ко мне и заставил полюбить.

Она заботилась обо всем, даже отгоняла от меня мух. То и дело, бросая работу, приходила в мою комнату, чтобы я не скучал в одиночестве.

Однако ее турецкого явно не хватало для разговоров со мной. Интересно, нашли бы, мы тему для долгой беседы, если бы она говорила хорошо? Не уверен.

Совершенно ясно, что молчание не казалось ей утомительным и, что самое странное, ей и в голову не приходило, будто оно может утомить меня.

Старшая сестра верила, что одинокому человеку достаточно слышать, как тикают часы и вопит под мангалом кошка. Возможно, в чем-то она была права.

Когда не находилось другой работы, она плела бесконечное кружево, я же читал книгу, страницы которой от постоянного перелистывания пожелтели, как осенние листья. Иногда мы одновременно поднимали глаза, и тогда она слегка улыбалась, но вскоре вновь склоняла голову, так как не привыкла долго смотреть в глаза мужчине.

Порой, думая, что я сплю, она откладывала работу, сложив руки на груди, вытягивала шею, чтобы полюбоваться пейзажем за окном.

Этот жест был мне хорошо знаком: тетушка Варвара тоже часто складывала руки на груди. Мне казалось, что так делают все женщины, потерявшие надежду. В эти минуты я жалел ее не меньше, чем она меня.

Впрочем, нельзя сказать, что моя связь с внешним миром полностью оборвалась, как только я попал в дом Селим-бея. Во-первых, тетушка Варвара чуть ли не каждый день приходила меня проведать. Однажды за бедной старой девой увязались Стематула и Пица. Думаю, она могла бы привести и остальных, если бы я захотел.

Между прочим, мой перелом переполошил весь церковный квартал. Главный священник и староста Лефтер-эфенди от имени жителей квартала явились с официальным визитом, еще когда я лежал в больнице.

Тетушка Варвара чуть ли не каждый раз приносила мне подарок: то сироп, настоянный на померанцевой корке, то фиалковый ликер в маленькой бутылочке, а иногда крошечные букетики цветов от моих подруг или салфетку, вышитую одной из девушек.

Тетушка Варвара никак не могла смириться с тем, что я болею в другом месте, и считала, что ее чуть ли не оскорбили.

Перед хозяевами старая дева вела себя почти подобострастно, но, стоило им выйти из комнаты, она тут же выражала недовольство:

— Разве так можно? Больной лежит на мягкой простынке из местной ткани, а сверху его накрывают заморским покрывалом. Оно жесткое, как бумага! А вода в графине? Горячая, точно в бане! Захочешь пить — они тебя этим напоят? Я что, не смогла бы о тебе так заботиться?

Одним из самых частых посетителей был каймакам. Раз в два или три дня он вваливался в мою комнату, весь в пыли или грязи (в зависимости от погоды), бросал на кровать какой-то сверток и просиживал часами.