Высокая кровь - Сергей Самсонов Страница 28

— А не слишком ли много вы о себе воображаете?

— А кто же это жалуется, что мы уже всё разложили? Что солдаты на фронте давно уже слышать ни о чем не желают, кроме дома и мира? Ну и чего ж бояться мне и почему бы не бояться вам? — размеренно цедил вот этот человек, казалось, совершенно убежденный, что там, за горами, за мраком, на самом деле все уже перевернулось, а если нет, то ждет он этого, как ледохода по весне.

— А знаете, товарищ, если ваши пророчества по социал-демократическому соннику и вправду сбудутся, хотя бы и отчасти, я вас сам пристрелю, — отчеканил Извеков.

— Э! Зачем так говорите? — с нерусским акцентом сказал сидящий рядом с ним широкоплечий, статный человек. — Как братья стали, нет? К своим доберемся, поможет нам Бог, — и что, как и не было? Под мертвецами вместе не лежали? Последний кусок не делили? Как можно такое забыть? Как можно брата своего убить и говорить такое даже?

— Ну вы-то, князь! — проныл Извеков. — Что ж, ваши деды белому царю не присягали? А он своим богам поклялся, Марксу — слыхали про такое божество? — разрушить государство русское до основания, чтоб не было ни Бога, ни царя. И что ж, он после этого вам брат?

— Вы меня уж за дикого-то не держите, — обиделся тот.

— А чем же вам не нравится быть диким? Так называемый дикий тверд и целен в своих правилах чести. Да я, если хотите, сам такой вот дикий, на том и стою. Так называемый дикарь не ищет проку в своей верности и всякую награду почитает для себя достаточной, да и не ждет он никакой награды.

— Долготерпит, милосердствует, не завидует, — послышался смешок четвертого скитальца, сидевшего угнувшись и дрожа.

— А что, не так? — откликнулся Извеков. — Не завидует — так уж точно. Покорно занимает место, которое отвел ему Господь, а не спрашивает, то ли место ему отвели. Он по наивности своей и думать не смеет, что его обделили. Эх, милый мой, да если б все мы были дикими, то и горя не знали бы. Все оттого, что много о себе воображаем. И первым делом, дорогой мой, мы, интеллигенты и даже дворяне. Сами первые вдруг и решили, что нам надобен царь поудобнее. А за нами уже и народ. Каждый вдруг почему-то решил, что ему от рожденья недодано. Оттого-то и тяга больная — ре-во-люционная.

— Хорошо вам рассуждать, — вдруг сказал Леденев, одетый, как и все вокруг него, в облезлую австрийскую шинель. — Вам-то вон всего сколько от Бога положено: и земли по пять тыщ десятин, и гимназия, и наука военная, и англичане кровные сыздетства под седлом. Можно и не просить ничего, все и так уже есть — знай служи. А нам чего от Бога, мужикам? Отцовские мозоли по наследству да уродский горб? За чужими конями ходить? С военным делом то же самое — строю учат да рубке, как медведей на ярмарке. Не то что по-немецки говорить, а и по-русски складно не умеем. Как же нам не обидеться? Одного, господа, никак в толк не возьмете: каждый рот куска просит. Вы желаете кушать — так и нам ить без хлеба никак.

— Так что ж, тебе и хлеба не давали? — поддел его Извеков.

— А вы его, вашбродь, видали хлеб-то, каков он есть не на столе, а в поле? А то, может, думаете, что он так и родится караваем, у булочников-то, а нам вон с Улитиным вовсе не надо пахать? Да и много чего окромя есть, без чего человек уже не человек. Ежли гнут почем зря, ежли жизню твою выхолащивают чисто как боровка да ни слова сказать не дают, значит, скот ты и есть. Книги те же, наука — вредно нам много думать? В темноте нас хотите держать? Да покорности требуете? Как по мне, нет поганее слова, чем ваша покорность. Вот вы говорите: Россия, благолепие, сила великая. Только сила-то эта, вашбродь, на мужицких хребтах испокон и стоит. Вы этой красотой любуетесь, а я ее, допустим, и не вижу: держу ее — хребет трещит, того и гляди вовсе сломится. А сломится он — и рухнется вся красота.

— Так чего же ты требуешь? — взбеленился Извеков. — Вот ты, лично ты, георгиевский кавалер? Своей отвагой, сметкой и усердием ты, считай, уже выслужил прапорщика, и мы, офицеры, тебя принимаем в свой круг.

— Да как же, приняли бы вы меня, когда бы не плен.

— Служи как служил — будешь вознаграждаться и впредь, — упорствовал Извеков. — Или ты хочешь все и немедленно? Мои пять тысяч десятин земли, мое образование? Хочешь переворота всего? И как же ты предполагаешь устроить эту мировую справедливость? Что, пойдешь за такими вот большевиками? Бросишь фронт, командиров, товарищей… тьфу ты!.. бросишь братьев своих, на большую дорогу пойдешь, отберешь у меня все, что надобно? У купца, у зажиточного мужика, у соседей своих — казаков? Ровно так же, как Каин у Авеля? И ты думаешь, мы отдадим? Вот вы, князь, отдадите? Ведь он вам брат и все мы братья.

— Не слышим мы один другого, — ответил Леденев с тоской, но будто и с глухим упорством человека, все для себя уже решившего. — Не может быть так, чтоб один разогнуться не мог, как трава под копытом, а другой его вовсе не видел на этой земле. Так вот и знайте: скоро ли, нескоро ли, а все одно в народе гордость выпрямится.

— Так как же мы сбежали?! — воскликнул тот, кого все называли князем, уже с каким-то детским отчаянным непониманием обводя всех своими бараньими, блестящими, как антрацит, глазами. — Вместе шли, хлеб делили, коней? А в России — не так?

— В этом и парадокс, дорогой мой, — сказал молчавший до сих пор немолодой уж офицер, похожий чем-то на Брусилова, с тощим желтым лицом и чуть раскосыми глазами. — Сейчас мы поспорим о переустройстве России, пообещаем пристрелить один другого, как только доберемся до своих, а после этого уляжемся и прижмемся друг другу, чтоб хотя бы немного согреться. И дальше пойдем как один человек. В чужой стороне, в окружении врагов, в вопросе, так сказать, последнего куска, как вы верно заметили, мы проявляем чудеса единства, и пусть не все, но многие способны послужить другому, как себе. Но как только уходим от смерти, этот соединяющий нас стадный страх одиночества слабнет, и мы опять становимся голодными и сытыми. И что с этим делать — неведомо.

— Так, может быть, и надо научиться делиться с ближним всеми благами, как последним куском? — с улыбкой сказал тот, кого называли Зарубиным. — Вы же сами, Григорий Максимыч, признали человеческое братство как естественный инстинкт, заложенный в нас, — так отчего бы нам не заложить этот инстинкт в основу общественной жизни?

— Это рай, господин большевик, а рая на земле не будет никогда, хоть вы и беретесь построить его, — ответил Григорий Максимович.

— Ну так к кому мне прижиматься, господа-товарищи? — насмешливо-опасливо спросил дрожащий от холода, сгорбленный молодой офицер. — Пока тут несть ни эллина, ни иудея, ни монархиста, ни большевика. Леденев, к тебе можно?

— Тут вот ляг, а то опять к углям полезешь — обгоришь, — ответил Леденев, укладываясь на бок.