Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин Страница 27

Вообще-то к жестокости своих сородичей в Бирме Оруэлл если и не привык, то относился почти как к шквалистым муссонам в июне. Он, разумеется, исправно наблюдал за местной полицией, задерживал пьяниц, воришек и хулиганов, самолично готовил документы для предания суду преступников, составлял отчеты о происшествиях, вел занятия, инструктировал, отправляя в ночные рейды, патрули, заказывал снаряжение для подчиненных и разрешал ссоры между местными лидерами. Но, повторяю, понимал, что делает «грязное дело» – monkey business. С ужасом писал о порке несчастных бамбуковыми палками и, наверное, опускал глаза, когда кто-нибудь из сослуживцев вдруг любопытствовал: «Видал их после порки? Везут полудохлых на телеге, вой, бабы им задницы кашей банановой мажут». «Жопой его на муравейник, – кричал другой. – Перцу толченого кой-куда, а если молчит, зараза, – пулю в лоб»…

Биографы Оруэлла спорят: преследовало ли его начальство за «независимость взглядов», или все-таки нет? Разумеется, скрыть нетерпимость к колониалистским и даже расистским взглядам, которыми были заражены «цивилизаторы», было невозможно. И Оруэлл, пытаясь сохранить душу, предпочитал общаться с сослуживцами на «нейтральные темы». Ему трудно давалось бездумное приятельство с ними: просидеть с кем-нибудь вечер за стаканом виски (больше одной-двух порций он себе не позволял), протирать вечера в пустой болтовне, тупо играть в карты или слушать бородатые анекдоты. Но что касается преследования «за взгляды», то, как уверяет Майкл Шелден, его вроде бы не было. Не принимать же, усмехается биограф, за «репрессии» шутливые расспросы товарищей, не собирается ли мистер Блэр «окончательно превратиться в туземца»?.. Но шутки шутками, а по последним данным, спецслужбы все-таки приглядывали за ним в Индии; ныне пишут, что в архивах было найдено «дело», заведенное на Блэра, в котором на фотографии из-за коротких усов он походил на Чарли Чаплина…

А еще биографы спорят, в каком городе случилась та казнь. Одни предполагают, что «действо» произошло в Инсейне, где находилась самая большая тюрьма в Бирме (в ней содержалось до двадцати тысяч бирманцев и ежедневно приводились в действие смертные приговоры). А другие, тот же Шелден, предполагают, что всё это случилось в Моулмейне.

«…Пробило восемь, – пишет Оруэлл. – Начальник тюрьмы… поднял голову…

– Ради Бога, Фрэнсис, поторопитесь, – раздраженно проговорил он. – Заключенный уже давно должен быть мертв…

Старший надзиратель Фрэнсис, толстый дравид в твидовом костюме и золотых очках, замахал смуглой рукой.

– Нет, сэр, нет, – поспешно проговорил он, – у нас ффсё готово. Палач уше шшдет…

Виселица располагалась в маленьком, заросшем высокими колючками дворике, отделенном от основного двора тюрьмы… Палач – седой заключенный, одетый в белую тюремную форму, – стоял в ожидании возле своего механизма. Когда мы вошли, он рабски согнулся в знак приветствия. По сигналу Фрэнсиса стражники еще крепче вцепились в узника, то ли подвели, то ли подтолкнули его к виселице и неловко помогли ему взобраться по лестнице. Затем наверх поднялся палач и накинул веревку на шею…»

Вот тогда и раздался визгливый, монотонный крик осужденного: «Рама! Рама! Рама!..» Оруэлл не объясняет, но кто ж не знает: «Рама» – земное воплощение индуистского бога Вишну, которого, как трактует поэма «Рамаяна», послали на землю «одолеть темные силы»… А «темные силы» во дворике олицетворяли лишь одетый в белое палач и скучавшие вокруг «белые люди»…

«Палач достал маленький мешочек, похожий на те, что используются для муки, и надел его на голову заключенному. Но приглушенный материей звук все равно повторялся: “Рама! Рама!..” Начальник тюрьмы, склонив голову на грудь, медленно ковырял тростью землю… Индусы посерели, как плохой кофе, один или два штыка дрожали. Мы смотрели на стоявшего на помосте связанного человека… и у всех было одно и то же желание: ну убейте же его поскорее, сколько можно тянуть.

Наконец начальник тюрьмы взмахнул тростью. “Чало”, – выкрикнул он… Раздался лязгающий звук, затем тишина. Осужденный исчез, и только веревка закручивалась как бы сама по себе… Мы обошли виселицу, чтобы осмотреть тело. Раскачивавшийся осужденный – носки оттянуты вниз – был, без сомнения, мертв… “С ним всё в порядке”, – констатировал начальник тюрьмы… Теперь, когда дело было сделано, – пишет Оруэлл, – мы испытывали невероятное облегчение. Хотелось петь, бежать, смеяться. Шагавший подле меня молодой метис с многозначительной улыбкой кивнул в сторону, откуда мы пришли: “А знаете, сэр, наш общий друг (он имел в виду казненного), узнав, что его апелляцию отклонили, помочился в камере прямо на пол. Со страху…”

…Я вдруг обнаружил, – заканчивает Оруэлл, – что довольно громко смеюсь. Хохотали все. Даже начальник тюрьмы ухмылялся. “Пойдем-ка выпьем, – радушно предложил он. – У меня в машине есть бутылочка виски…”» И – последние две фразы очерка: «И бирманцы, и европейцы – все мы по-дружески выпили. От мертвеца нас отделяла сотня ярдов».

Очерк – четыре странички. Кусочек прозы, чья эмоциональная сила, как пишут, заключена «в медленной, но устойчивой аккумуляции деталей». Он был опубликован в августе 1931 года в левом по направлению («умеренно социалистическом») лондонском журнале Adelphi, с которым у Оруэлла много чего будет связано. Я, кстати, не удивился, когда узнал, что Оруэлл еще в Индии подписался на этот журнал, но поразился другому: тому, что «радикализм» издания уже тогда показался писателю слабоватым – недостаточно критичным. Оруэлл даже развлекался тем, что прикалывал номера журнала к деревьям и со страстью палил в них из револьверов. И еще поразился, что через четверть с лишним века после смерти Оруэлла Бернард Крик, автор книги «Джордж Оруэлл: жизнь», усомнился в правдивости очерка, даже в том, что писатель «присутствовал на экзекуции». Мало того, что это «просто ужас Гойи», пишет Крик, но ведь Оруэлл нигде не упоминает: за что же повесили этого человека, в чем его вина? Вполне возможно, гадал биограф, что преступление было настолько мерзким, что Оруэлл «убил» бы этим читателей. Или, как подозревал Крик, писатель всего лишь описывал типичное для Бирмы действо, а отнюдь не конкретный случай?..

По большому счету это и не важно. Великие писатели ведь и сами в известной мере палачи в необъятных «тюрьмах» своих книг. И казнят, и милуют своих героев. А что касается очерка Оруэлла, то «сутью, целью этого эссе, – напишет Майкл Шелден, – было передать… правду об ужасающей реальности этого события». «“Казнью”, – подчеркнет в докторской диссертации в России В.Г.Мосина (Науменко), – Оруэлл вошел в национальную культуру, вопреки мнению Диккенса о том, что об этой теме “почти невозможно сказать или написать что-либо новое”». Сам Оруэлл фактически объяснил всё, когда в 1942-м вдруг буквально набросился на поэта Уистена Одена за два оброненных им в поэме слова: «необходимое убийство». Как будто могут быть такие – «необходимые»! «Я бы не говорил так легко об убитых – я не имею в виду убитых в сражениях, я имею в виду казненных, – запротестовал Оруэлл… – У меня есть некоторая концепция того, что означает убийство – террор, ненависть, горестные родственники, посмертные страдания, кровь, запахи…» Он всё еще слышал крики: «Рама! Рама!..» «Я наблюдал однажды повешенного человека. Это показалось мне хуже, чем тысячи убийств…»