Моление о Мирелле - Эушен Шульгин Страница 27

Мы оглянулись на взрослых. Синьор Занфини и отец сидели друг напротив друга. Отцово лицо сливалось цветом с волосами, предок Миреллы просто посерел. Они не сводили друг с друга глаз. Вдруг показалось, что синьору Занфини нечем дышать. Он рвал и дергал воротничок. Попробовал встать, но едва он сумел принять вертикальное положение, как тут же схватился за сердце и повалился обратно на стул.

— Ну теперь доволен? — бросила мама отцу. Тетя уже возилась у раковины, наливая воду в стакан, и тут вмешалась Мирелла. Нет, она не закричала истошно «папа»! — а молча спрыгнула на пол, подбежала к отцовскому пальто, висевшему у двери, нашла в кармане пузырек и вытрясла на ладонь две крупинки. Мирелла протянула ему таблетки, тетя подоспела с водой. У моего отца был вид человека, не знающего, то ли ему сделать озабоченное лицо, то ли ухмыльнуться. Для мамы все было ясно.

— Вы меня слышите, синьор Занфини? — молила она, склоняясь над ним. — Вам лучше?

Неужели папа Миреллы умирал прямо у нас на стуле? Нина проснулась и вопила от того, что ее разбудили. Это ж надо так орать! Или исчезать, как она, из комнаты! Уж не говорю — забиваться под кровать. Сейчас я должен обнять Миреллу, будь что будет.

Но беда не приходит одна, в дверь забарабанили. Мы переглянулись.

— Хозяйка! — шепнула мама. Тетя открыла. Она стояла за дверью. Я уже видел ее пару раз. Первый раз давно, когда тетя только въезжала сюда. Пожилая дама с дружеской улыбкой доброжелательно приветствовала новую жиличку. Второй раз мельком позавчера, сквозь завесу температуры: лохматая брюзга в драной вязаной кофте. На этот раз она предстала в халате, папильотках, с извергающей ругань пастью.

— Что здесь происходит? — хотелось бы ей знать. Раскаты ее голоса разбудили даже засоню Малыша, и он с ходу взялся подвывать Нине.

— Не видите — человеку плохо! — перешла в наступление тетя. — Что вы там застыли, делайте что-нибудь — звоните врачу, вызывайте «скорую».

Ведьма в дверном проеме сникла, ее ярость моментально перешла в громогласные обиженные причитания. И что теперь будет с добрым именем ее пансионата? И что скажет полиция? Вот так всегда, стоит по доброте сердечной пойти людям навстречу…

Слова били фонтаном, но я не вслушивался, потому что за спиной хозяйки показалось знакомое лицо. Атти постукивал ее по плечу. Потом отодвинул в сторону и вошел в комнату.

— Синьоры и синьорита, разрешите представиться: путешественник-первопроходец Аттилио Гатти. Быстрым движением он схватил тетину руку и трижды поцеловал ее, потом переключился на маму, а потом, не дав нам опомниться, взвалил на спину синьора Занфини, так что голова его свесилась Атти на плечо, а руки болящего мой друг крепко сжимал на своей груди. С болтающимся таким манером отцом Миреллы il maestro Гатти затопотал по комнате, громко вещая:

— Любезные мои, это лучший способ привести его в чувство. Я научился ему у папуасов, действует почти безотказно.

Синьор Занфини болтался взад-вперед. Лица мамы и хозяйки парализовал ужас, тетино — любопытство, а отец и Мирелла следили за происходящим с восторгом.

На пятом или шестом круге синьор Занфини стал постанывать. Крики делались все жалостливей, но Атти не обращал на возмущение пациента ни малейшего внимания. Он невозмутимо продолжал свою диковинную, хромую чечетку, круг за кругом.

Вдруг врачеватель Гатти остановился и сбросил с себя пациента. Тот шмякнулся оземь, но не повалился, как куль, а — спружинил и встал! Он держался за лоб и слегка пошатывался, но стоял!

— Прошу! — Атти победно улыбнулся, схватил синьора Занфини за руку, неистово потряс ее и прорычал ему прямо в лицо: — Синьор, польщен честью познакомиться с вами!

Откуда-то с галерки донесся папин голос:

— Если в Новой Гвинее такое медицинское обслуживание, то непонятно, почему не папуасы правят миром!

Потом Атти повернулся к владетельной ведьме и смерил ее взглядом, знакомым мне по фотографиям. Там, где он позирует, попирая ногой поверженную дичь.

— А почему, синьора, вы все еще досаждаете нам своим крайне нежелательным присутствием? — спросил он. — К тому же туалет ваш незакончен и в высшей мере не приличествует случаю.

Хозяйка разинула рот, но внутри не нашлось ни звука. Она прерывисто и тяжело дышала. Казалось, ей вот-вот придется обратиться к Атти за медицинской помощью. Потом она куда-то делась. Синьор Гатти повернулся к нам.

— А теперь я покидаю почтеннейшее собрание, — откланялся он.

Шквал протестов. Он непременно должен остаться! Синьор Занфини в запальчивости даже потянул его за рукав. Атти мягко, но решительно вывернулся, отвесил глубокий поклон и попятился к выходу. Уже в дверях он обернулся ко мне, сделал несколько козлиных прыжков, приставил ладони к переносице, улыбнулся и сказал:

— Предложение дружбы по-балийски, — и исчез.

Общее смятение. Я стоял, заложив руки в карманы и с вызовом переводил взгляд с одного на другого. Мама пытается унять Нину, тетя целует Миреллу, отец и синьор Занфини дружески похлопывают друг дружку по спине.

— Да здравствуют папуасы! — крикнул отец. Знака дружбы по-балийски не заметил никто.

Синьор Занфини ушел. Ушла Мирелла. Тетя пошла к себе, и я вот-вот отправлюсь следом. Мама переносит Малыша на ту кровать, где спал я, пока температурил. Отец стоит у окна. Смотрит на улицу. Я встал рядом, его рука легла мне на плечо. Я поднял на него глаза, и лицо отца вдруг показалось мне старым, как гранат. Он улыбнулся, но это была лишь судорога лицевого мускула. Отец вздохнул.

— Видно, Фредрик, это обречено, — заговорил он медленно. — Мы болтаем, болтаем, а все равно, по большому счету, делаем то, что доставляет нам удовольствие или чего кому-то хочется, а к голосу разума прислушиваемся, лишь если он потакает нашим желаниям и прихотям или вторит тем, кто сильнее нас. Мы не разгибаясь куем мечи для новой войны, а казалось, только вчера отыграли победу. Многие понимают поразительно мало, а все выше их разумения вызывает у них ярость. Всегда помни, сынок: чем меньше человек знает, тем он опаснее. — Отцова рука потрепала меня по волосам, так приятно. — Типы вроде родителя малышки Миреллы вопят громче всех, а сами продадут душу не мелочась. Италия наводнена сегодня такими людьми, торгующими всем, что пользуется спросом, не важно что, не важно кому. А покупатели слетаются, как мухи, ибо чем больше нахапал, тем больше власть. Эти акулы сожрут нас. Дай только срок, и останутся лишь Штаты и Советы. Властью золота и силы нас заманивают в неволю. Мы пустили с лотка все: право самоопределения и культурные традиции, душу и историю, а сатрапы только того и ждут.

Я вслушивался. Отцова речь превратилась в скороговорку, а рука у меня на плече отбивала ритм. Я понимал лишь малую толику, но ты должен запомнить все, говорила мне рука, ты ж умеешь. И почему ничего не изглаживается из моей памяти полностью? Почему все заваливается в какой-то дальний уголок, готовое в любой момент всплыть? Вот уж что-то рвется на поверхность, стоило отцу заговорить о войне. Она умерла. Так я решил. А он зачем-то говорит о ней, как будто она жива. Все время поминают, точно у нее много жизней в запасе! А за ней, под ней, где-то в самом нутре ее, далеко-далеко, но совсем рядом, — то опасное, та угроза, та — но нет! Только не думать об этом. Забыть, забыть, оно не вернется назад.